Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Ведь я вас обниму, Лизавета Ивановна, для большей безопасности, – объявил он ей тут же.

– А что же, обнимайте, голубчик, – невинно ответила она, – и точно безопаснее…

– И прижму к себе.

– Значит, вывалиться чтоб помягче было, – засмеялась она на это.

Выехав на Садовую, сани помчались опять… Рука Троекурова очутилась опять в муфте блаженствовавшей Сашеньки. Ашанин, как сказал, обнял свою спутницу и прижал к себе – даже гораздо ближе и крепче, чем этого требовала безопасность.

Дом покойного Акулина отыскали не сейчас, так как будочник на ближайшем к нему углу оказался пьяным и отправил спрашивающих в какой-то переулок, где они въехали торжественным поездом во двор дома какого-то «кофешенка 7-го класса»4 Микулина, полный некиих неистовых собак, которые с истерическим ревом и накинулись на их лошадей и едва отпустили их целыми выехать обратно за ворота… Сашеньке все эти приключения доставляли большое удовольствие, а Лизавета Ивановна только крестилась, прижмуривая глаза.

– Ах, да вот она сама! – воскликнула она неожиданно, завидев спешно пробиравшуюся через улицу мимо первых саней женщину в темной шубке и с черным шерстяным платком на голове. – Анфиса Дмитриевна!

Та, обернувшись на зов, остановилась, узнала (она предварена была Лизаветой Ивановной) и, обращаясь к Александре Павловне и ее жениху:

– За угол сейчас, налево, вторые ворота будут, пожалуйте! – промолвила она приветливо и побежала вперед, спотыкаясь на скользком и избитом тротуаре.

Ашанин, как только увидел это белое, чистое лицо, эти синие глаза с поволокой, так и откинул немедленно руку от стана своей спутницы и восчувствовал к ней даже мгновенное отвращение…

Знакомый нам Федька, в том же куцом, страшно истрепанном фрачке (он непробудно спал теперь в нем по целым суткам), взъерошенный и неумытый, выбежал встречать посетителей на крыльцо и с обычным своим «пожалуйте-с, пожалуйте-с!» повел их по лестнице. Анфиса, пробежавшая черным ходом, встретила их в передней. Она была вся в черном, в плате немецкого покроя и в чепце.

– Ну вот я вам, голубушка моя, и привезла наших нареченных, – заговорила Лизавета Ивановна, целуясь с нею щека в щеку, – как вы мне сказали, что можно посмотреть и продается…

– Это точно, – протяжным и невеселым голосом (Сашеньку почему-то сразу тронул этот голос) промолвила та, – в продажу назначено… от наследниц…

– Все? – живо обернулся на нее Троекуров, входя в ближайшую комнату и первым делом натыкаясь взглядом на превосходный бают голландской манеры XVII века.

– Какие вещи они желают себе оставить, так билетики на них приклеены, – объяснила Анфиса, – a прочее все продавать приказали…

– Ольга Елпидифоровна?

– Так точно… Изволите знать их? – добавила она через миг, слабо усмехаясь.

– Знаю… Давно она уехала?

– Как батюшка их скончались, на четвертый день и уехали… Третья неделя теперича пошла.

Троекуров изумленно и жадно оглядывал картины на стенах:

– C’est un vrai Watteau5! – невольно вскрикнул он, указывая на одну из них Сашеньке.

– Да? – вскрикнула машинально и она, в униссон вырвавшемуся у него выражению художественного наслаждения, хотя молодой москвичке ровно ничего не сказало это славное имя.

– A билетиков немного, – сказал он, оглядываясь.

– Мало-с, – молвила Анфиса, – они сказывали, что у них у самих в Петербурге небели и прочего такого некуда девать, так оставили себе из этого почитай самую безделицу; из мелких вещей, так тех много при себе отправили и увезли даже с собою.

– A вы тут при доме остались? – спросила ее Александра Павловна, пока жених ее, влекомый любопытством, проходил в другую комнату.

– Нет-с, a как я служила при покойном, и оставленный ими, Ольгой Елпидифоровной то есть, человек очень заболемши и в больницу лег, так и просил меня присмотреть пока… потому тут только малый этот остался, ненадежно…

– Alexandrine, подите сюда! – позвал невесту Троекуров показать ей подобранную в гостиной мебель чистейшего empire6, красное дерево с бронзовыми рельефными украшениями…

Ашанин, все время молчавший до сих пор, пожирая издали огненными глазами стройную и роскошную наружность Анфисы, подбежал теперь к ней своими короткими и быстрыми шажками.

– Со вкусом был человек Елпидифор Павлыч покойный, – проговорил он вполголоса. – Я его знал.

– Знали-с? – протянула она, печально вскидывая на него свои прекрасные глаза. – Да-с, любитель были, – добавила она со вздохом.

– Еще бы! Недаром отыскал такую красавицу, – прошептал Дон-Жуан уже совсем ей на ухо.

Она мигом отшатнулась от него, не то испуганно, не то надменно обмерила его взглядом и молча прошла в гостиную.

Ашанин несколько смущенно закусил губу.

– Не обиждайте, голубчик, не обиждайте! – тихо загововорила вдруг подле него следившая за ними маленькая Лизавета Ивановна тревожным, чуть не плачущим голосом. – Никого у нее на свете нет у бедной… Вы бы лучше, андел мой, помочь ей сделали, на место ее определить… Она в монастырь желание имеет, только я не советую. Сама была, знаю, в келии-то, может, соблазну еще более чем на миру…

– Сделайте милость, – засмеялся неисправимый шалун, – предложите ей ко мне поступить, я с удовольствием ей место предоставлю.

Лизавета Ивановна с болезненно передернувшимся лицом закачала головой.

– Ах, нехорошо, голубчик, нехорошо! Сами божественное любите, a что на уме держите? Душа спасения просит, a вы на пагубу… Если в шутку, так все не хорошо, андел мой, грех!..

Ему стало совестно.

– Ну, полно голосить, святая душа, полно! – само собою, я пошутил… A вы мне скажите вот, откуда вы ее знаете, красавицу эту?

– Откуда, голубчик, – повторила она, – известно, в церкви встречались. В Андроньевском монастыре заупокойную обедню в девятый день по этом самом помершем хозяине дома здешнего служили. A я тут случаем зашла. И плачет она, заливается, ажно больно мне стало. По ком плачете, милая? – подошла, спрашиваю. – Отец или муж вам был? – Ну и пошли мы с нею опосля того на могилку к нему, помолились и из монастыря ушли вместе. Она мне всю историю про мебель и прочее тут рассказала.

– Ну, послушайте, – скептически молвил на это красавец, – благодетеля-то ее я знал и наверное скажу вам, что была она у него уж, конечно, не за дочь.

– Так что же, андел мой? – невозмутимо молвила на это маленькая особа. – Тем паче, значит, за него молиться, a ей себя смирять всячески должно!..

«Блажени чистш сердцем, яко тш Бога узрят», – пронеслось в голове Ашанина. Он провел рукой по лицу и медленно двинулся на голоса Сашеньки и Троекурова, отыскавшего среди картин в бывшей спальной Елпидифора Павловича портрет madame de Sévigné, писанный несомненно Миньяром7, – утверждал он.

Он был страстный любитель и, в известной мере, знаток искусства, воспитанный на нем, так сказать, с детства