Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

красотою ее увлекся он? Но, во-первых, «красивы у нее только волосы и глаза, да и то глаза ничего не выражают, a цвет волос просто черный, как у всех, a лицо слишком безжизненно, и она очень скоро разжиреет». A во-вторых, «разве он никогда не встречал красивых женщин лучше Саши, не мог выбрать себе другой… более подходящей к себе?» – рассуждала Кира… «Что же после этого, – мысленно говорила она в заключение с желчною усмешкой, – что же это за герои, за лучшие этого общества, к чему служит им ум, чего добиваются и чем удовлетворяются они в жизни? Противны они, как и весь тот milieu4, из которого вышли!..»

A то самое простое и смиренное, что возбуждало в Кире такое высокомерное отношение к ее кузине, исполняло Троекурова каким-то целебным, умиряющим чувством. Острое ощущение недоверия и пренебрежения к людям, вынесенное им из недочетов и ошибок своего прошлого, таяло, как снег весенним первовремением, под теплом той, но испытанной им до сих пор, чистой, глубокой, «бескорыстной» женской привязанности, о которой говорил он Сашеньке в вагоне по пути из Петербурга. Долголетний «скиталец по мировой пустыне», он дорожил именно тем запахом «гнезда», тою благоухающею домовитостью, которыми исполнена была она. Разочарованный давно честолюбец, ему самому ничего иного не хотелось, как уложить будущую жизнь свою в рамки тех скромных горизонтов, далее которых не заходили ее девические мечты. «Довольно эпоса и драмы», готов он был сказать: «Ich auch war in Arcadia geboren»5, я тоже идиллии хочу!.. Сидя с нею по часам вдвоем в будуаре Марьи Яковлевны, уступленном как бы им теперь в исключительное владение, ему часто вспоминалась одна, прочтенная им в ранней молодости французская книга. Это была трогательная и милая история одного заключенного и полевого цветка, Бог знает как занесенного в зерне и расцветшего в щели его решетчатого окна, и на котором мало-помалу сосредоточиваются все заботы, все интересы и упования жизни бедного узника[18]. Он, Троекуров, точно так же теперь лелеял и холил распускавшийся пред ним драгоценный цвет молодой души, жадно любуясь каждым новым раскидывавшимся лепестком его, каждым оттенком его нежных, не поддающихся взгляду каждого красок. Для него, для него одного распускался он и благоухал; он один, сказывалось ему, был в состоянии понять всю его тихо проникавшую прелесть… «Мне кажется иногда, что я совсем не жила до сих пор, – сказала ему однажды Сашенька, нежданным движением схватываясь в восторге за голову, – точно какой-то ангел принес меня откуда-то из темноты, поставил сюда и сказал: вот оно что!» «Вот оно что!» – повторил он – и лучше, выше и умнее этих слов, показалось ему, не изобретал человеческий язык…

Свадьба их назначена была после Пасхи, на Красную Горку7, по известному московскому обычаю. К этому времени Троекуров должен был быть окончательно введен во владение наследством Остроженков, о чем усиленно хлопотал влиятельный в Москве чиновник Успенский, большой приятель и поверенный покойного Акима Ивановича, человек честный и хороший, которому Борис Васильевич и вверил все свои интересы. После венчания молодые должны были сесть в карету и ехать в отстоявшее на сто с чем-то верст от Москвы село Всесвятское, великорусское имение покойного, в котором он года за два до смерти начал постройкою новый, каменный, ныне только что оконченный, одноэтажный дом; в нем никто еще не жил, и комнаты стояли пусты, так как смерть унесла его владельца прежде, чем успел он сделать распоряжение о его меблировании. Троекуров предпочел основаться (предположения жить когда-нибудь в городе у них с Сашенькой и вовсе не было) в этом имении, a не в старом малорусском Остроженковском гнезде на берегах Сулы, с его строенным по планам Растрелли в Екатерининские времена «дворцом», – предпочел не столько ради близости к столичным центрам, сколько в виду тех тяжелых ощущений, которые могли ожидать его среди той дорогой ему, но соединенной с такими враждебными по отнощению его воспоминаниями старины. «Там тени ненавидевших меня с матерью мешали бы нам, кажется, не только спать, но и обедать», – говорил он с невеселою усмешкой Сашеньке, в воображении которой рисовалось так заманчиво синее небо Украины, каким знала она его по Майской Ночи Гоголя да по стихам «какого-то» Шевченки8, которые приносил как-то Мохов и которые ей так понравились, что она их выучила наизусть и читала с презабавным акцентом:

Садок вышневiш коло хаты

…

…

Дочка́ вече́рять подае́,

А маты хоче научаты,

Да соловейко не дае́.

«„Да соловейко не дае“, какая прелесть!» – повторяла она, декламируя их с загоравшимися глазами приятельнице своей, Лизавете Ивановне…

«Но с ним не все ли равно где жить, с ним везде рай, везде блаженство!» – говорила она себе теперь. Он принес ей план этого нововыстроенного дома в русском имении, в котором поселятся они, и указал ей между прочим на чертеж большой крытой террасы, выходившей в сад. Сад огромный, старинный, ветвистый, с глубокою и светлою речкой по самой середке его, – узнала она от бывавшего там Успенского… И там будет петь «соловейко», «петь именно тогда, когда мы туда приедем в конце апреля, и все в зелени, и по небу ходят те веселые беленькие тучки, что я так люблю, а вечером из-за большой-большой липы выплывают золотые рожки месяца, и мы с ним тут одни… Царица Небесная, чем заслужила я себе такое счастие!» – прервала себя девушка, закрывая обеими руками омоченные непереносимою полнотой этого счастия глаза свои.

О будущем обиталище своем говорили они каждый день. Дом оказывался по плану если не весьма обширным по числу комнат, то весьма удобным по размерам и расположению их: к тому же с обеих сторон его выстроено было по павильону «для гостей», небольшие здания, комнаты в четыре каждое, с балконом, выходящим в сад, как и терраса дома… Троекурову было досадно лишь то, что все это с иголочки.

– Выписать еще мебель от Тура или Galepin[19], – говорил он насмешливо однажды за обедом по этому поводу, – и у нас будет так же модно, как в любой петербургской чиновнической квартире.

– Ах, батюшка, – вскликнула на это Марья Яковлевна, – не любите нового и модного, можете хоть на три дома старья из покровских-то хором Акима Иваныча перевезти велеть. Ведь битком там этим набито!

– Нет, – сказал, слегка поморщившись, он, – из этого дома я стула не возьму… и не пойду в него никогда, – домолвил он как бы нехотя.

– Внаймы отдадите с мебелью?

– И внаймы не отдам.

– Продадите?

Он повел отрицательно головой. Марья Яковлевна покосилась