Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

в тебе способность к притворству и лжи, чтобы продать себя наивозможно дороже, как продаются на Востоке гаремные невольницы, с тою разницей, что их там продают насильно другие, а у нас они сами воспитываются с детства на ремесло торговли собою!..

– Саша не продает себя, – неторопливо молвила на это княжна, – она влюбилась в… в этого господина, когда у него ничего не было, и ее мать и слышать не хотела, чтоб она шла за него.

– Саша! – принялся опять иронизировать Иринарх. – Да что ж такое сама-то эта любезная персона? Ведь это чистейший продукт нашего отвратительного патриархального курятника, и ведь дальше такого курятника не простираются ее способности мышления и желания. Вы говорите, она в этого «влюбилась», когда он был беден, и мать не соглашалась отдать ее за него. Ну а как вы думаете, если б он остался беден, и милая маменька все так же не отдавала бы ее за возлюбленного, наша кисейная родственница не пошла бы, по воле этой же маменьки, за любого старого подагрика с миллионом в шкатулке?

Кира закачала головой:

– Она упрямее, чем вы думаете… В крови это у нас, – промолвила она как бы про себя.

– Ну да, – прошипел он, уязвленный этими словами, – кровь у вас особая, княжая, специального химического состава, синяя что ли, a не красная, как у обыкновенных смертных! Вы до сих пор в это веруете, Кира Никитишна, вопреки самой простой логике…

«Верую», – отвечало, показалось ему, на это чуть-чуть заметное движение ее бровей.

Он вскипятился:

– Никакой крови нет-с! Есть среда, да-с – среда и влагаемыя ее в нас с раннего детства уродливые или здоровые естественные воззрения и понятия. A среда родивших и воспитавших всех нас, – князей, как вы с кузиной, и плебеев… как я, – яйца выеденного не стоит! Надо особенно сильную натуру…

Княжна подняла вдруг глаза, уложила локти на пяльцы и, продевая щерстинку в ушко высоко приподнятой иголки, прервала его вопросом:

– Что вы думаете, будет она с ним счастлива?

– Александра-то Павловна со своим нещечком? – возгласил Иринарх. – Помилуйте, таять будет, в лужу блаженства распустит свою идеальную особу! Что детей народит ему с благодарности с большой!..

Ее внезапно сжавшиеся брови заставили его примолкнуть.

– A он? – спросила она через миг.

– Господин Троекуров, то есть?.. Я полагаю, – протянул Овцын, – что сей сподвижник отечественного милитаризма и аристократ из российского музея древностей найдет в нашей кузине вполне соответствующую его вкусам и идеалам рабыню, которая что Иверской, что ему станет земные поклоны класть… Какого ему еще счастия нужно?

– Он… умен, – проговорила с расстановкой и каким-то загадочным тоном княжна.

Иринарха всего даже передернуло от злости:

– Умен… Вот и мой достойный родитель почитается тоже умником… В «чернокнижной» Английского клуба речи держит, между двумя пульками преферанса в великобританскую оппозицию играет, Маколеем7 до одури зачитывается, либеральные песни, что твой соловей, свищет. Так и у него, по-вашему, мозги в голове?

– Этот очень мало говорит, напротив, – небрежно промолвила Кира.

– Ну да-с, тот же объект, только с другого фаса. Ведь это у них всех та же игра в великобританский палисандр, насаженный на русское дубье. У господина Пушкина, помните, в стихах даже выражено: «сей двойственный собор» и даже какие-то «пружины смелые гражданственности новой»8, то есть которые они в невежестве своем мнят и по сю пору «новыми». Ну так вот-с, и изображают они собою в российских лицах сей знаменитый «двойственный собор», какой он там есть в Англии: родитель мой, например, пламенный «коммонер», из нижней говорильни9, ратующий потоками пустых слов за гроша медного не стоящие «вольности»; господин Троекуров – недосягаемый лорд, «краса и честь нации», дозволяющий себе разжимать зубы не для всякого и не во всякое время, разжимающий их на деле лишь для «сурового отпора» – это я опять-таки словами господина Пушкина выражаюсь, – всему тому, что здорово, свежо и молодо, всем законным требованиям современного демократического прогресса и гуманности…

Кира подняла голову как бы с намерением возразить или заметить что-то по поводу этих последних его слов, но опустила ее вновь тут же и проговорила только с неодобрительною, понял он, усмешкой:

– Вы, между прочим, и отца родного не щадите?

– Отца! – вскрикнул, позеленев, Иринарх. – Что такое отец? Случайность, в которой он так же неповинен, как я! Из-за чего же должен я щадить его более, чем другого? Заповеди-то Моисея отжили свой век, и этим пугалом современного человека не испугаешь. Хочешь почтения теперь, так требуй не в силу родительского звания, a ради настоящих прав на уважение тебя. А у моего Федора Федорыча какие такие имеются? Не из-за того ли мне его уважать, что у него на третьем слове «Европа» и очеса к небу? А этот самый европеец с русского крепостного мужика тянул последнее, пока и всех их, своих и матери покойницы мужиков, в карты не продул, а сына пролетарием по миру пустил… Не из того ли, что он мне чуть не с десятилетнего возраста предоставил волю жить, думать и пробавляться с кем, что и как мне вздумается, потому я, мол, твою свободу стеснять не хочу, – а в действительности потому, что тунеядничать в клубе интереснее, чем над мальчуганом с указкой сидеть?.. А я вам вот что скажу: покойница-мать моя в детстве выпорола меня раз розгами за то, что старую няню кулаком по лицу съездил, – так я ее до сих пор помню и экзекуцию ее надо мной почитаю во сто раз гуманнее, чем весь протухлый либерализм Федора Федоровича!.. «Либералы» во вкусе просвещенного моего тятеньки всю жизнь свою, поистине, были лишними человеками и пошлыми Гамлетами Щигровского уезда10, не способными во всю жизнь ни на какое путное дело и не додумавшимися ни до одной серьезной идеи.

– А вы… додумались? – промолвила Кира.

Иринарх сверкнул глазами:

– Еще бы!

Он схватил лежавшую на соседнем столике только что возвращенную ему княжной книжку Современника, быстро перелистал ее и, отыскав место, принялся читать:

«Ежели наши читатели поймут, что точно русская жизнь и русская сила вызваны на решительное дело, и если они почувствуют (подчеркнул он) законность и важность этого дела»…

Кира прервала его:

– Да, я помню и даже хотела спросить вас, что надо понимать под этим делом?

– Ненавидеть прежде всего! – так и отрезал он.

Тонкие ноздри ее как бы сочувственно дрогнули.

– А потом? – медленно протянула она.

– Уничтожать весь этот гнилой и гнусный строй прежней жизни с его угнетателями и пошляками.

– Какими способами?

– Всеми, какие у кого под руками! – воскликнул он, пожирая ее глазами. –