Тата - Валери Перрен

слышу, как льется вода. Он возвращается с покрасневшими от слез глазами и снова устраивается на диванчике.

– Можем продолжать…

КОЛЕТТ

В тот вечер у Эме я посмотрелась в зеркало и поняла, что помолодела. Не знаю, что было тому причиной – шампанское, музыка или бившееся у моего уха сердце Эме. Я выглядела еще моложе той Колетт, которая впервые переступила порог мастерской Мохтара. Я смочила холодной водой лицо и затылок. Тогда у меня были волосы средней длины, убранные в хвост под заколку, теперь я их распустила.

Колетт молчит целых десять минут. Эме открывает глаза и встает, воспользовавшись паузой. Он очень бледен и с трудом подбирает слова.

– Я скоро вернусь, Аньес. Может, завтра. Не важно когда. Я очень рад знакомству с вами.

Он исчезает в коридоре, хлопает входная дверь. Я слышу, как заводится и отъезжает его машина. В комнате витает древесный аромат. Я знаю, что он не вернется.

4

КОЛЕТТ

Предпочтения нельзя объяснить. Как и любовь: почему этот, а не тот? Почему она, а не другая? Я много лет заставляла себя навещать сестру Даниэль. Мне не хотелось ее видеть. Никогда не хотелось. Из-за Даниэль мне пришлось бросить школу. Сегодня я понимаю, как ужасно все было для нее.

Побывав в больнице, она перестала хныкать по поводу и без. Интересной не стала. Очаровательной? Пожалуй. И, кажется, радовалась моему появлению. В конце концов мы научились улыбаться друг другу.

Я проделывала тот же путь, что раньше, но без Блэза. Сапожная мастерская – поместье, поместье – сапожная мастерская. Он отдал мне свой велосипед по секрету от маркиза: там, куда он отправлялся, двухколесная машина не требовалась. Для меня велик был сокровищем, инструментом свободы: я могла объезжать на нем весь Гёньон и окрестности.

Я все перепробовала с сестрой: пыталась учить ее плавать, ухаживать за моей лошадкой Бижу, которая мирно доживала свои дни между конюшней и лугом – благодаря Блэзу и (в основном!) маркизе, хотела заинтересовать Даниэль сбором грибов, деревьями, книгами, шитьем… Ничего не вышло. Ей было неинтересно. А я так старалась!

– Даниэль, я прочту тебе историю.

Она отвечала: «Ладно…» – садилась рядом, но никогда на колени, слушала две-три минуты и снова пряталась в материнских юбках.

В раннем детстве Даниэль не расставалась с тряпицей, которой начищала медные предметы. Она обожала это занятие, а когда подросла, влюбилась в охоту и стала сопровождать слуг маркиза. Короче, моя сестра любила охоту и уборку.

– Чем хочешь заняться, Даниэль?

– Ничем.

– Погуляем?

– Не-а…

Кончалось тем, что я начинала смеяться. Нервно. Даниэль росла и все сильнее походила на отца, а такое сходство было… совсем не подарком.

Пауза.

КОЛЕТТ

Какая же я злая. Слушаю себя и чувствую себя мерзавкой. Ты, наверное, считаешь, что твоя тетя ревновала сестру, завидовала ей, потому и злилась.

Пауза.

КОЛЕТТ

Жан писал Жоржетте раз в неделю, и я читала его письма матери по воскресеньям, после дневной мессы. В них были одни и те же смертельно скучные слова: «Здравствуй, мама, я здоров, ем хорошо, сплю хорошо, работаю хорошо, моя школа рядом с нашей квартирой, Лион – интересный город, целую тебя и маленькую сестричку». Время от времени он рассказывал, что ел на завтрак или обед, или описывал одну из комнат квартиры Левитанов. Никогда не рассказывал о пианино или своих уроках, словно это была запретная тема.

Что чувствовала Жоржетта? Она застывала после первых же прочитанных слов. Я пробовала менять тон, но только попусту тратила силы и время.

Пауза.

КОЛЕТТ

Сначала Блэз писал мне очень часто. Я положила его письма в одну из тетрадей футбольной коллекции, кажется, за сезон 1977–1978… В 2007-м, когда мне пришлось срочно переехать, я спрятала все важные бумаги в коллекцию. Так что будь внимательна, чтобы ничего не пропустить. Когда в Гёньоне наконец откроют музей славы футболистов, ты отдашь им мою коллекцию. А до тех пор береги ее.

* * *

25 ноября 1961

«Моя дорогая Колетт!

Мне ужасно одиноко. Терзают мрачные мысли. Я живу в комнате с тремя “сокамерниками”. Ненавижу тесноту!

Они проводят время, разглядывая фотографии голых баб в глянцевых журналах. Я подхихикиваю, цокаю языком, подражая местному задире и весельчаку Жан-Клоду. Если у нас тут кто-нибудь ссорится, то первым делом обзывает обидчика педрилой. Как ни парадоксально это звучит, я ненавижу парней. Колетт, мы могли бы пожениться и завести детей. Конечно, если бы ты захотела…

Как дела в Гёньоне? У тебя? У Мохтара? У отца Обри? Последнее письмо невозможно меня порадовало. Я обожаю читать твои описания людей и пересказы местных сплетен. Вернусь к Рождеству. Я пообещал маме и сдержу слово, ведь она с каждым днем все несчастнее из-за отца. Думаю, в конце концов маркиза уйдет от маркиза, хоть Сенешали и не разводятся.

В прошлое воскресенье я навещал твоего брата, обедал с ним у Левитанов. Элия и Давид не слишком разговорчивы. Они всегда такими были, хоть и стараются “общаться ” – если зададут три вопроса, считай, тебе повезло, ведь это стоит им невероятных усилий. Они живут в собственных мыслях, и Жана это выбивает из колеи. Я понимаю брата – ему приходится подлаживаться под молчаливый стиль общения людей, давших ему приют. Он еще мал, и мы с тобой, Колетт, тоже очень молоды. Печально осознавать, что детство быстро кончается. В пятнадцать лет от нас ждут взрослого поведения. Твое детство не назовешь счастливым, но я надеюсь, что ты сохранишь воспоминания о хороших моментах, и пусть их будет много, ты этого заслуживаешь. Но вернемся к Жану, ведь он интересует тебя больше всех остальных, вместе взятых. После обеда мы гуляли с ним по берегу Роны. Сейчас он едва ли мне верит, но я стараюсь убедить его, что Давид Левитан – один из лучших педагогов в мире, что у каждого своя метода и ему следует целиком и полностью доверять профессору. Надеюсь, что был убедителен. Жану хочется ускорить темпы, но это невозможно, ведь он стремится к совершенству. Твой брат обязательно должен научиться терпению.

Потом, моя драгоценная Колетт, я отвел малыша поесть лучшего в городе мороженого с персиками. Видела бы ты его глаза, когда он слушал историю Элии и Давида, которую очень долго знала только моя мать.