Тата - Валери Перрен

Он никогда бы не признался, ведь мужчина не имеет права бояться.

Лабори, предшественник доктора Пьери, чертыхнулся, увидев размер и форму меланомы. Он разрешил мне посидеть в смежном помещении. Я не видела Лабори, но слышала его молчание. Очень долгое молчание. Потом раздался голос. Слова падали, как камни: «Мы сейчас же удалим это, господин Байрам, я звоню в больницу». Когда они вернулись в кабинет, Мохтар отвел взгляд. Он все понял. Я заполняла чеки, он их только подписывал, у меня дрожала рука, глаза наполнились слезами, и я не видела, что пишу.

Жан тогда уже покинул нас ради своего пианино, и я понимала, что погруженный в свою страсть артист потерян для окружающих. От Блэза известий не было, так что у меня оставался только Мохтар, моя опора, мое солнце, мой учитель, моя жизнь. И – сегодня я могу в этом признаться – мой настоящий отец.

Три дня спустя его прооперировали, но время мы упустили: лимфатические узлы шеи были затронуты. Рак прогрессировал. Мохтару предложили тяжелую химию, чтобы попробовать справиться с метастазами, на что он ответил: «Я похож на ишака?» – отказался от всех процедур и продолжил работать, как будто ничего не случилось. Стоило мне заговорить о болезни, и он замыкался. Сначала, чтобы заглушить боль, Мохтар глотал аспирин, который я покупала для него в аптеке. Потом были другие лекарства, более сильные. Он ослаб, но не бросил работу. От операции до последнего дня жизни прошло девять месяцев. Каждое утро я находила его у рабочего стола, в полдень мы перекусывали, он ложился отдохнуть на оттоманку, слушал радио и всегда ругался на родном языке, если выступал какой-нибудь политик.

По вечерам я готовила ужин, а он давал мне указания «на потом», когда его не станет. Просил все записывать, и я завела для этого школьную тетрадку. До самого конца мы вместе ходили на футбол, каждое утро он пил кофе с отцом Обри. А однажды не встал. Не открыл мастерскую. У меня имелся дубликат ключей, которым я никогда не пользовалась. Первый клиент нашел дверь закрытой. Хочешь верь, хочешь нет, им был сын хозяина обувного магазина, недавно открывшегося в двух шагах от нас, на улице Сен-Пьер. Парень, мой ровесник, держал белый целлофановый пакет с парой черных сапог. Нам обоим было по двадцать три года. Я не стала никого звать. Села на первую ступеньку лестницы, которая вела к двери дома Мохтара, и заплакала, и он сел рядом. Симпатичный, милый, с большими голубыми глазами. Я сразу почувствовала к нему доверие.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Луи.

– Ты не боишься мертвецов?

Вид у него стал ужасно испуганный.

– …

– Давай войдем вместе, пожалуйста…

Он пошел следом, но на приличном расстоянии. Дверь я открыла с трудом и дрожала сильнее, чем в тот день, когда заполняла чек.

Луи стоял сзади, я велела ему подождать на лестничной клетке и вошла одна… Увидела на ночном столике гору лекарств. Наверное, он сам свел счеты с жизнью или превысил дозу болеутоляющего, устав от страданий, и его доброе большое сердце не выдержало. Мой король угас.

Она не прерывает запись и продолжает после долгой паузы. Я не расслышала никаких звуков, видимо, Колетт неподвижно сидела перед магнитофоном.

КОЛЕТТ

Выйдя, я укрылась в объятиях Луи. Я встретила Луи Бертеоля в день смерти Мохтара, я тогда думала, что все потеряла, и не знала, что это не так.

Маркиза одолжила мне денег, чтобы я отправила тело на родину Мохтара. Мне хотелось, чтобы он упокоился рядом с братом и другими членами семьи. Десять лет я возвращала долг и в 1979 году полностью расплатилась. Жан ничего не знал. Никто не знал. Я впервые об этом рассказываю. Что было дальше, тебе известно. Я унаследовала дом и мастерскую. Переселилась. Ты не любила то жилище… Кривила губы, когда приезжала…

Она издает тихий смешок.

КОЛЕТТ

…Я владела мастерской до 2007-го. Чтила память Мохтара. Потом Луи начал сдавать помещение другим сапожникам.

Семья Мохтара похоронила его в тунисском городе Джеллазе. В 1986 году сестра прислала мне фотографию могилы со стоящими вокруг родственниками. Ты увидишь ее на последней странице моей коллекции – в книге сезона 1981–1982 и в школьной тетради, куда я записывала его инструкции «на потом».

Прошу тебя, Аньес, когда я воссоединюсь с Жаном и Ханной, сделай на плите надпись «Колетт Септамбр-Байрам».

* * *

Список дел «на после смерти Мохтара»:

Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу. Я делаю вид, что пишу.

3

9 ноября 2010

– Она только делала вид, что пишет, когда Мохтар отдавал последние распоряжения. Мы их никогда не узнаем.

– Она боялась смерти. Записать – значило материализовать кошмар, который она отказывалась принять. Меня это не удивляет. Ничто в ней меня не удивляет.

– Не скажи – она три года заставляла окружающих верить в собственную смерть…

– Накануне похорон она позвонила. Знала, что я один. Сказала: «Это я, Эмэ. Я не умерла. Никому не говори, что я не умерла. Никому!» Она раз десять повторила это «никому»,