Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— А где же Наоми?

— Она ушла к Мабель.

Отец вынул из кармана желтого жилета две сигары и предложил:

— Закурим!

— Нет, пока не хочется.

Филипп продолжал похлопывать малютку по спинке. Он вдруг почувствовал приступ глубокого отчаяния и какой-то беспомощности. Ему больно было слушать плач ребенка.

— Она весь день была у Мабель, — сказал он.

— Мне кажется, она сказала, что вернется после спевки, — отозвался отец.

Он закурил сигару и задумчиво разглядывал ее кончик. Филипп начал расхаживать взад и вперед, и вдруг отец, не глядя на него, спросил:

— Ты больше не живешь с Наоми? Я хочу сказать — в этом доме?

— Нет… не живу.

— Я так и думал. Мать пыталась уверить меня в обратном. — Он склонил голову набок и прищурился. — Я сразу почуял, что между вами неладно.

Филипп молча продолжал свою прогулку.

— Как это ты, вообще, связался с Наоми?

— Я хотел этого… надо полагать.

Джэзон обдумал ответ сына.

— Нет, едва ли это было так. Я не такой уж мудрец, но кое-что я все-таки понимаю в жизни. Никакой здравомыслящий человек не свяжется с такой святошей…

Он увидел, что Филипп откинул голову назад и стиснул зубы.

— Ну, не вздумай сердиться на отца, на твоего бедного, старого отца, — поспешно заговорил он. — Я знаю, что ты о нем не слишком высокого мнения, но он, тем не менее, гордится тобой. И он нисколько не порицает тебя за то, что ты не живешь с Наоми. Бррр! От одной мысли об этом у меня делается морская болезнь.

Снова воцарилось молчание, заполненное только душераздирающим плачем маленькой Наоми.

— Вот, хотя бы сейчас: ей следовало бы быть дома и присматривать за детьми, вместо того, чтобы обретаться где-то со всякими проповедниками. Твоя мать тоже всегда была набожна, но она была хорошей хозяйкой.

Филипп, рассеянный, несчастный, мучимый совестью и немного напуганный тем, что Наоми как-то странно избегала его, заметил все же, что отец высказывает одну за другой мысли, которые он сам передумал сотни раз. Ему пришло в голову, что Джэзон, может быть, вовсе не так уж пуст и вульгарен, как казалось. Из безнадежных попыток Джэзона установить между ними взаимное понимание как будто начинало, действительно, рождаться какое-то чувство. Только бы маленькая Наоми перестала пищать!

А отец говорил:

— Нет, я горд тобой, мой мальчик. И знаешь почему?

— Нет.

— А потому, что ты сумел правильно поставить себя по отношению к матери. Для этого нужна сильная мужская воля, или же нужно знать один секрет. Я нашел этот секрет. Я просто предоставляю ей говорить сколько угодно. Я поддакиваю ей, а сам делаю, что мне нравится. Да, я многому научился с тех пор, как расстался с нею… Таких женщин, как она, много… Особенно среди американок: они никогда не знают своего места.

Младенец на миг умолк, перевел дух и снова залился плачем.

— Но ушел я не из-за ее набожности. С этим я бы еще справился. Я не мог переносить ее манеры всюду совать свой нос.

Филипп резко остановился и, повернувшись, взглянул на отца.

— Значит, ты, действительно, сбежал от нас, когда ты упал и ушиб себе голову?

— Я убегал не от тебя.

Филипп остановился перед креслом.

— Ты вовсе не терял память?

Джэзон уставился на него с изумлением.

— Нет… конечно, нет. Ты хочешь сказать, что она так и не сказала тебе правды… даже тебе, моему сыну?

— Нет. Я думаю, что она хотела защитить тебя… и заставить меня поверить, что ты неспособен был покинуть нас.

Вопли ребенка терзали мозг Филиппа, как стальные молоты завода.

— Защитить меня? Чорта с два! Она защищала себя. Она не хотела, чтобы в городе подумали, что муж мог бросить ее. Ох, я знаю твою мать, мой мальчик! Только герой или блаженный мог бы выдержать с ней в то время. — Джэзон стряхнул пепел с сигары и печально покачал головой. — Но мне следовало все-таки остаться ради тебя. Будь я с вами, ты не впутался бы в это миссионерское дело и не связался бы с Наоми. Ты не ходил бы теперь взад и вперед с этой маленькой плаксой на руках — или, по крайней мере, она была бы не от Наоми. Мне даже кажется, что мать сделала тебя миссионером только для того, чтобы расквитаться со мной. — Он снова покачал головой. — Твоя мать странная женщина. Энергии у нее — как у паровоза, но она никогда не знает, куда она мчится, и, кроме того, ей всегда кажется, что только у нее есть голова на плечах. И как она жестка и… злопамятна!..

— Но ведь она простила тебя и приняла обратно.

— Ну, она ведь мечтала об этом все эти годы. Она любит такие вещи. — Он вдруг выпятил грудь под желтым жилетом. — А кроме того, мне всегда казалось, что она предпочитает меня любому другому мужчине. Твоя мать страстная женщина, Филипп! Она немножко стыдится этого, но в глубине своей натуры она страстная женщина. Если бы все эти годы я был с ней, она, пожалуй, не была бы такой несносной.

Ребенок теперь перестал плакать и, прильнув нежной головкой к шее Филиппа, лежал тихо. Прикосновение пушистого маленького шара к коже наполнило Филиппа какой-то жалостью и теплой радостью. Бедная крошка доверяла ему, беспомощно тянулась к нему. Он даже перестал сердиться на то, что отец говорил о матери. Он почти не слушал его…

— Я думал, — сказал Джэзон, — что мы состряпали эту историю о моей памяти для города и для старого ханжи Эльмера. Я думал, что она скажет тебе правду, но, повидимому, правда мало трогает ее, когда бывает неприятна.

Филипп все нежнее и нежнее похлопывал маленькую Наоми, и она начала засыпать.

— Теперь, вернувшись к нам, ты уж и останешься здесь? — спросил он отца.

— Нет, мне надо будет вернуться в Австралию.

Филипп вскинул глаза на отца.

— Что же, ты думаешь остаться там?

— Видишь ли, у меня там имущество, за которым я должен смотреть.

— Тогда почему же, вообще, ты вернулся?

— Повидимому, меня влекло любопытство, — ответил Джэзон, подумав. — Я хотел увидеть своего сына и, гм… я хотел увидеть, что сталось с ней после такого долгого времени… а потом есть особая прелесть в том, чтобы вернуться, когда тебя считают пропавшим. И что же? Ничего не сталось с твоей матерью! Она такая же, как была. Сегодня она упрекала меня в том, что я будто бы выпил, тогда как я пропустил всего один стаканчик.

— А ты сказал ей, что опять