Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— К чорту! Мы имеем свое право на счастье. Его от нас никто не может отнять. Никто…

Он поднял от стола ее лицо и стал осыпать его такими дикими, такими страстными поцелуями, что вначале они изумляли ее, пока она не забылась сама, отдавшись силе его порыва. Вдруг он остановился и, взглянув на нее, сказал:

— Не беда, если «завтра» никогда не наступит! Я люблю тебя, Мэри… я люблю тебя. Все остальное не важно.

И они были счастливы, ибо в любви, как и в смерти, исчезает весь внешний мир. И посреди мертвого и замерзшего парка она на короткое время сделала его свободным.

18

Утро быстро подкралось в холодной серой мгле, так как домны, одна за другой вступая в работу, снова начали заволакивать Низину пеленой дыма. Мэри ушла первою, по задней дорожке, которая вела мимо железнодорожной станции. И с ее уходом для Филиппа померк весь мир. По мере того как ее фигура исчезала в дыму и тумане, окутывавших покинутые дома Низины, очарование ночи уступало место холодному, мучительному сознанию действительности. За короткие часы этой ночи, казалось, прошли годы. Фигура отца отодвинулась вдаль, и он уже не представлялся Филиппу вульгарным и пошлым, а только плоским и жалким. Даже воспоминание о Мак-Тэвише и его двух спутниках, стоявших с фонарем над трупом женщины в снегу, стало тусклым и нереальным.

И только вид притоптанного грязного снега, черное пятно на месте костра и лужа крови на повороте дорожки говорили Филиппу о том, как близко он стоял к событиям этой ночи. Парк, волшебный и прекрасный при луне, теперь представлял собой лишь унылый участок земли, заполненный мертвыми деревьями и разрушающимися беседками. Старые думы мало-по-малу снова начинали мучить Филиппа, — ужас перед тем, что Наоми может узнать о случившемся, и сознание, что он обманул ее. К этому прибавился еще новый страх, что он может сделаться таким же, как его отец. Он вдруг испугался и устыдился, почувствовав себя виновным в грехе, который его отец, несомненно, совершал сотни раз.

Но зато в нем родилось также новое чувство покоя, какой-то нежащей, животной умиротворенности; он вспомнил минуты бреда много месяцев назад, когда он хотел жить только потому, что не мог умереть, не испытав того, что пришло к нему в эту ночь. Сама природа потребовала этого от него. И вот, теперь она вознаградила его этим чувством свершения и полноты. Природа, подумал он, хотела бы, чтобы его дети были и детьми Мэри. А теперь это невозможно, если только… если только Наоми не умрет.

Это была низкая мысль, от времени до времени прокрадывавшаяся в его мозг. Она таилась в засаде, где-то в его подсознании, даже в те милые мгновения перед уходом Мэри, когда она стояла у печки и варила кофе. Он и тогда подумал: «Если бы только Наоми умерла… мы могли бы оставаться вместе всегда». Следя за Мэри, он, несмотря на все усилия своей воли, думал о том, чем была любовь с Наоми, и чем она была с Мэри. И он говорил себе, что нехорошо думать о таких вещах, так как он никогда не любил Наоми (в такие мгновения он почти ненавидел ее). Но она любила его и стыдилась своей любви, и поэтому превратила всю их совместную жизнь в сплошную муку. А Мэри, которая была лишена стыда, окружила свою любовь ореолом гордой откровенности. А с другой стороны, ведь это Мэри пряталась и кралась от него между черными домами Низины, как будто совершила что-то позорное, Наоми же родила его детей.

Стоя у окна, несчастный и измученный, он увидел пробиравшуюся по снегу сутулую фигуру Эннери. Старик вошел в конюшню, и Филипп слышал, как он с трудом поднимался по лестнице. Увидя Филиппа, он вздрогнул и сказал:

— Вы испугали меня, мистер Даунс! Совсем я развинтился. Мне эта ночь не прошла даром.

Он снял шляпу и начал шарить в своих карманах.

— Я принес вам письмо. Его оставил вам этот… забастовщик. Не знаю, как его звать… ну, тот, который заварил всю эту кашу.

Он достал листок сиреневой бумаги, вероятно принадлежавшей Лили Шэн, но теперь испачканной от соприкосновения с карманом Эннери.

— Он всю ночь пробыл в доме, — сказал старик, — верно, прятался там от полиции. А потом исчез.

Старик умолк, а Филипп вскрыл и прочел записку, набросанную энергичным, размашистым почерком Крыленко:

«Мне приходится скрыться. Если бы меня теперь поймали, то сочинили бы что-нибудь и надолго упрятали под замок. А между тем, я еще не кончил борьбы. Забастовка лопнула, и мне незачем здесь оставаться. Но я вернусь. Я напишу вам оттуда, куда я направлюсь.

Крыленко.»

Филипп перечел записку, потом услышал голос Эннери:

— Это была ужасная ночь, мистер Даунс… Из тех ночей, когда выползает всякая нечисть… А знаете, мисс Лили и мисс Ирена обе уехали. И мисс Лили сказала, что они больше не вернутся. Они уехали еще до света нью-иоркским поездом… Ох, какая ужасная ночь, мистер Даунс… Видал я виды за сорок лет, что я здесь, но ничего подобного не было никогда!..

Пока он вздыхал и что-то бормотал, Филипп вдруг вспомнил, что исчез недоконченный портрет Лили Шэн. Она увезла его, ни слова не сказав. И понемногу она снова начала овладевать его воображением. На миг он попытался представить себе ее парижский дом, где будет теперь висеть его рисунок. Она уехала, даже не подумав о нем… Филипп подошел к окну и глядел в него, охваченный тоскливым ощущением, как будто он был кем-то покинут.

«Кем? Кем? — спрашивал он себя. — Не Лили Шэн, конечно, на которую я не имел никаких прав… которую я едва знал». Но все-таки это была Лили Шэн. Это она ушла от него и как будто захлопнула за собой дверь, заперев его в мире Эльмера, матери и Джэзона Даунса. То, что на миг блеснуло ему, казалось только иллюзией…

19

Когда Эннери ушел, продолжая бормотать, Филипп надел пальто и тоже вышел. Он был не в силах оставаться в этой комнате. Сам не зная почему, он вдруг возненавидел ее, комнату, где он был счастлив впервые со времени своего детства. Она вдруг стала холодной, мрачной и жутко пустой. Сбежав с лестницы, он поспешил по грязному снегу, обходя темное пятно возле полуразрушенной беседки. Им руководил тот же инстинкт, который всегда гнал его, когда он чувствовал себя