Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Нет… я только сказал ей, что уеду. — Он вдруг взглянул на Филиппа. — Ты, кажется, думаешь, что я лгу, говоря о своем имуществе в Австралии. Но я не лгу. Я пришлю тебе фотографии, когда попаду туда. Мне следовало привезти их с собой. Не понимаю, почему я этого не сделал…

Он встал и надел пальто.

— Пойду, пожалуй, а то она скажет, что я все время торчал в баре. Ты уже ел?

— Да… в железнодорожном буфете.

— Вот так семейная жизнь!

Он постоял, глядя на маленькую Наоми, уснувшую на плече у Филиппа. Потом робко протянул палец и нежно дотронулся до пушистой головки.

— Отличные детки, — сказал он. — Трудно поверить, что твоя тщедушная Наоми могла родить их!

Филипп бережно уложил девочку рядом с ее братцем и стоял, глядя на них.

— Филипп, — снова начал отец.

Филипп повернулся. Джэзон быстро отвел взор, как-будто горящие глаза сына погасили в нем желание говорить.

— Ну… спокойной ночи! — сказал он, наконец, и робко отвернулся.

Филипп почувствовал, что отец хочет пробить разделявшую их стену; ему вдруг стало жаль его, и он сказал:

— Ты, кажется, что-то хотел сказать, папа?

Джэзон откашлялся и затем с усилием произнес:

— Не принимай все слишком близко к сердцу… И если у тебя есть кто-нибудь другой… ну, другая женщина… не мучь себя слишком много из-за этого. Это мать сделала тебя таким. У нее странные идеи… А ведь мы не долго живем на свете, и совершенно не-зачем портить себе это короткое удовольствие.

Филипп ничего не ответил. Он снова молча смотрел на детей, испытывая знакомое ему странное покалывание в глазах, как-будто он опять был болен. Он вдруг увидел, что его отец, в конце-концов, совсем не так уж глуп и что он способен на человеческие чувства.

— Мне пора. Спокойной ночи, Филипп! — еще раз с нервным покашливанием сказал отец.

— Спокойной ночи.

Дверь закрылась, и Филипп устало опустился в кресло, положив голову на край люльки. Вскоре он так и заснул.

22

В этот вечер хор пел с невероятным воодушевлением. В то время как Филипп спал около колыбели, Наоми изливала свою душу, барабаня по захватанным целлулоидным клавишам маленького пианино в детской классной комнате при церкви. Она играла дико, с каким-то бесстыдным исступлением, как-будто рассказывая звуками всю историю своих обид. А другие, воспламеняясь от нее, пели, как никогда.

В этот вечер каким-то таинственным образом возродилась прежняя Наоми, — упрямая и уверенная в себе, какою она была в Мегамбо. Она даже надела, как бы в виде вызова, свое новое фуляровое платье, как-будто желая показать Филиппу и его матери, что каким бы «смешным» оно ни было, она горда им. Она была в этот день у Мабель с намерением рассказать ей о том, что ее силы иссякли, что она больше не может терпеть. Ей хотелось просить совета у Мабель, столь искушенной в подобных делах.

Но когда пришло время говорить, она почувствовала, что не может выговорить ни слова. Гордость не позволяла ей даже рассказать Мабель о том, как обращался с нею Филипп. Наконец, она ушла домой, потом вернулась еще раз, но все было напрасно: она не могла заставить себя говорить. Кроме того, внутреннее чувство подсказывало ей, что она во что бы то ни стало должна защищать Филиппа. Теперь он не был самим собой, как в Мегамбо. Он был болен. По-настоящему, он не мог отвечать за себя. Она плакала при мысли о том, как она теперь любит его; если бы он только замечал ее около себя, она была бы предана ему, как собака…

За день в голове Наоми родились десятки безумных проектов. Она вернется в Мегамбо. Она вернется к своему отцу, которому теперь семьдесят лет и которому нужна ее помощь. Она убежит к двоюродному брату, живущему в Тенесси. Она поселится с другим двоюродным братом, евангелическим проповедником в Техасе: будет играть на пианино и петь в его хоре.

Но при всех этих проектах нужно было принять во внимание близнецов. Как она может убежать от них, забыть их? И если она убежит, то Эмма, а может-быть, даже и Филипп используют это для того, чтобы навсегда отделаться от нее. Ей казалось, что она теперь видит, как Эмма, использовав ее, все время потом старалась избавиться от нее, когда в ней больше не было нужды. Она без конца повторяла себе, что все эти мысли — вздор, что она любит своих детей, любит их, несмотря на то, что у нее болит спина от долгих ночных часов, когда они не дают ей уснуть. Но она помнила, что в Мегамбо она никогда не уставала, сколько бы ни было работы. Она не хотела иметь детей и пошла к Филиппу только потому, что Мабель и Эмма велели ей, и потому, что Мабель сказала, будто мужчины любят детей, и что, пойдя к Филиппу, она привяжет его к себе. А теперь… что из этого вышло! Филипп почти не замечал ее. Когда она еще не жила с ним, это мало огорчало ее, но теперь — теперь у нее всегда лежала тяжесть на сердце. И оно начинало безумно стучать, как только он взглядывал на нее.

Нет, теперь ей все было ясно: она должна бежать. Она не могла оставаться прикованной к нему, как раба. Но если она убежит, она потеряет Филиппа навсегда, а если она останется, он, может-быть, все-таки вернется к ней. Дети принадлежат им обоим. Они представляют собой связь между ними, которой никогда не порвать, доказательство, что когда-то он короткое время принадлежал ей.

Наконец, когда уже смеркалось, она очутилась в парке, на скамье перед новым памятником генералу Шерману. Шел дождь, ее пальто промокло, и обувь отсырела. Дождь тонкими ручейками сбегал с ее поношенной черной шляпы. Она как-будто вдруг очнулась от сна и сама не знала, как она пришла сюда и села на эту мокрую скамью, вокруг которой тяжелые капли дождя растопляли снег. «Должно быть, я была невменяемой последние часы. Так не может продолжаться. Я должна с кем-нибудь поговорить. Это необходимо, необходимо!», подумала она. Потом она расплакалась и сквозь слезы думала: «Вечером после пения я поговорю с преподобным Кэстором. Он поможет мне, он человек добрый. И он никому не расскажет. Он всегда был мил со мной. Как глупо с моей стороны было подозревать его в чем-то дурном. Я просто боялась его. Да, я поговорю с ним. Он поймет меня».

Когда пение окончилось, преподобный Кэстор вышел