Хорошая женщина - Луис Бромфильд

к дверям попрощаться с участниками собрания. Когда Наоми проходила мимо него в тусклом свете передней, он взглянул на нее и улыбнулся. Она заметила, что его руки слегка дрожали, как это бывало с ним в последнее время. Его улыбка согрела ее, но в то же время расстроила еще больше. От этой мимолетной приветливой ласки ей захотелось плакать.

Она пошла в кабинет спрятать ноты, но ящик шкафа опять невозможно было выдвинуть, как и в первый вечер. Тщетно дергая его, она слышала, как пастор прощался по очереди со всеми участниками хора. Положив ноты около себя, она возилась с ящиком и вдруг, как-будто это усилие окончательно переполнило чашу, она села на пол и разрыдалась.

Открылась дверь, и низкий, теплый голос преподобного Кэстора спросил:

— Что с вами, Наоми? Что случилось?

— Это из-за ящика, — ответила она, не поднимая глаз. — Он опять застрял… А я… я так устала.

Он подошел к шкафу и тоже не сразу справился с ящиком.

— Он, действительно, слишком тугой для вас, дорогая деточка. Завтра я исправлю его.

Он спрятал ноты, и когда снова хотел закрыть ящик, тот опять застрял.

— Ну вот, теперь он совсем не закрывается. Но я починю его. Я мастер на такие вещи.

У него дрожали руки, и он казался бледным и утомленным. Наоми все еще сидела, согнувшись, на полу. Ее старая промокшая шляпа съехала наперед, и она тихонько всхлипывала. Пастор опустился в глубокое кожаное кресло рядом с ней.

— Бедное дитя мое, — сказал он, — что с вами? Могу ли я вам помочь?

— Не знаю. Я хотела с кем-нибудь поговорить. Я не могу так жить. Не могу… не могу.

С невыразимой нежностью он положил свою большую руку ей на плечо, и при этом прикосновении она взглянула на него и стала утирать глаза платком, давно вымокшим от слез. И когда она смотрела на него, какой-то старый инстинкт, родившийся от долгого опыта в обращении с несчастными женщинами, подсказал ему нужные слова:

— О, да у вас новое платье, Наоми! Очень милое платье. Вы сами сшили его?

На миг бледный луч радости озарил ее лицо.

— Да, да, — сказала она. — Мне помогала Мабель… но главную работу я проделала сама.

Вторая рука его коснулась ее плеча.

— Вот так, — сказал пастор, — прислонитесь к моему колену и расскажите мне все ваши горести.

Видя, что она колеблется, он добавил:

— Представьте себе, будто я ваш отец, детка моя! Я, ведь, гожусь вам в отцы, и я… я не хочу видеть вас такой несчастной.

С внезапным чувством полного изнеможения она прислонилась к его колену. Впервые за долгое время кто-то был ласков с ней, и, как это ни странно, она больше не боялась этого человека. Прежние недоверие и тревога замерли в ней.

— Расскажите мне все, дитя мое!

Она сжала в комочек мокрый платок своей красной и шершавой от холода рукой. Долго она не могла говорить, и он терпеливо ждал. Наконец, она сказала:

— Я не знаю, с чего начать. Я сама не знаю, что случилось со мной. Иногда мне кажется, что я схожу с ума… Иногда я ничего не соображаю и сама не знаю, что делаю… Так было и сегодня… весь день… Я бродила, как помешанная.

Мало-по-малу, спутанно и бессвязно, она поведала ему всю историю своего несчастья с самого начала, когда из леса в Мегамбо внезапно показалась англичанка. Все, повидимому, вело начало с той минуты, а потом становилось все хуже и хуже. У нее нет друзей, если не считать Мабель; но другие не хотят, чтобы она с ней виделась. Да и от Мабель мало толку: все ее советы только ухудшают дело.

— Но я вам друг, Наоми, — прервал ее преподобный Кэстор. — Я всегда был вашим другом. Вы давно уже могли прийти ко мне.

— Но ведь вы священник, — сказала она. — Это совсем другое.

— Но я и мужчина, Наоми… Я человек.

Тогда она рассказала ему даже про Эмму, и он от времени до времени прерывал ее, восклицая:

— Может ли это быть! Трудно поверить этому в отношении такой женщины, как Эмма Даунс, которая всегда была одним из столпов, одним из краеугольных камней нашей церкви! Сколько кругом происходит такого, о чем мы, бедные слепцы, и не подозреваем!

— Это верно, — сказала Наоми, — и мне никто не поверил бы. Все считают меня ничтожеством, а ее хорошей, энергичной женщиной. Я не могу бороться с ней, преподобный Кэстор! Не могу… и иногда мне кажется, что она натравливает его на меня.

Дрожащая рука снова опустилась к ней на плечо. Наступило долгое молчание, и вдруг пастор тихо проговорил:

— Я знаю, детка… я знаю. Я тоже страдаю уже пятнадцать лет.

Она снова начала всхлипывать.

— А теперь у него завелась другая женщина… и я уверена, не одна. Я молюсь богу за его душу. Я молю бога вернуть мне его… моего Филиппа, который был хорошим мужем и веровал в бога. Теперь он изменился. Я совсем не узнаю его. Сегодня мне даже кажется, что я не люблю его. Моя душа совсем пуста.

Он начал нежно похлопывать ее по плечу, как-будто утешая ребенка, и оба долго молчали. Наконец, он сказал:

— Я тоже страдал, Наоми… годы и годы… Это началось почти с самой женитьбы и никогда не прекращалось ни на одну минуту. С каждым годом становится все хуже и хуже. — Он закрыл лицо руками и застонал. — Я молю бога, чтобы он ниспослал мне силу жить дальше. Я тоже больше не могу так жить. Мне тоже необходимо с кем-нибудь поговорить.

Его руки опустились, и он одной рукой обнял узкие, худые плечи Наоми. Она не отстранилась от него. Продолжая всхлипывать, она еще тяжелее оперлась на него. Она была измучена и чувствовала себя больной. Странное, бурное и испугавшее его самого ликование овладело измученным, издерганным человеком. Так касаться женщины, видеть около себя женщину, которая добра к нему, которая верит ему, было для него неизъяснимым, переполнявшим его душу блаженством. Пятнадцать горьких лет он ждал такого мгновения, такого несравненного мгновения! Наоми закрыла глаза, как-будто она заснула от долгого изнеможения. Но она не спала, так как ее бледные губы шевелились, чуть слышно шепча:

— Мне ничего не осталось, как убежать или покончить с собой. Тогда, по крайней мере, я не буду у него на дороге.

Преподобный Кэстор не сказал ей сейчас же, без колебания, что она совершает великий грех. Он хранил молчание и только через некоторое время пробормотал:

— Бедное, дитя… бедное,