Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

уже вынесли. Ой, до чего же уродливы голые стены! Правда, если бы не мрачный вид комнат, пожалуй, и не догадаешься, что здесь собирались поминать покойника — так все домашние были увлечены приготовлениями, и столько было всякой суеты! Прямо как в день свадьбы моего брата с Малихой.

Короче говоря, я целый день потратила на гостей, так до вечера учебник и не открывала. И все это время у меня на сердце кошки скребли — в субботу как-никак экзамен.

Когда мы пообедали, пришел муж Симин, а с ним дядя Ардашир. Муж Симин что-то шепнул маме на ухо, и она вскрикнула:

— Ой, боже мой! Разве ей уже время? В больнице?

Муж Симин кивнул головой:

— Да, да. Собирайтесь же, ханум, пойдемте.

Мама сказала:

— Но я не могу… что же делать с поминанием? — и тем не менее поднялась из-за стола.

Муж Симин пожал плечами. Он тоже чувствовал себя не в своей тарелке. А я прямо молиться начала — хоть бы он сделал что-нибудь такое, чтобы поминание отменили!

Дядя Ардашир сказал:

— В конце концов, дорогуша, нельзя же в такую минуту дочь одну оставлять. Мать должна быть рядом.

Я аж подскочила:

— А что, Симин уже рожает?

Мама, дядя и муж Симин сразу на меня зашипели: «Тсс-с», как будто слово «рожает» у меня какой-то непристойностью получилось. И все остальные тоже на меня зашикали.

Ханум-Джан сказала:

— Все будет в порядке. Малиха здесь, и Фахри-ханум тоже здесь, а ведь, что ни говори, это ее мать умерла — значит, ей и поминание проводить.

Тетя Фахри все это время была занята своим сэканджебином и напрочь забыла, что на поминании она персона номер один. А тут она мгновенно прониклась сознанием собственной важности и смехотворным фальшивым голосом проговорила:

— Бедная моя матушка…

Я прыснула. Взрослые на меня только покосились. Тетя Фахри шмыгнула носом и сказала:

— Хозяйка дома и на поминании должна быть хозяйкой и сидеть на почетном месте.

Но было ясно, что ее ничуть не огорчит, если на почетном месте будет сидеть она одна. Ко мне повернулся дядя Ардашир:

— Что ж, придется тебе сесть рядом с Фахри-ханум. Будешь на поминании хозяйкой.

Для дяди Ардашира не существует неразрешимых трудностей. У него на каждый вопрос всегда готов ответ. Уж такой он добрый, такой хороший! Чужие проблемы мигом решает.

Остальные ему хором поддакнули.

Вот все и уладилось. Дяде стоит только распорядиться, родственники сразу же его поддержат. Хоть бы раз кто-нибудь ему возразил, не городил бы вроде него вздора!

Муж Симин поторопил маму:

— Ну пойдемте же, ханум. Опоздать можем.

Мама побежала к себе в комнату. Я пошла за ней и спросила:

— Мама, а что мне надо будет делать на поминании?

Мама достала из шкафа белое с синим платье.

— Сиди себе на месте и не двигайся, пока поминание не кончится. Подай мне чулки.

Я спросила:

— А ты разве не в черном пойдешь?

— Ну сколько можно задавать глупые вопросы! Как я пойду в черном к собственной дочери? Она же рожает, мучается. Ты смотри, при гостях помалкивай. Застегни-ка мне молнию.

Я застегнула ей молнию.

— Но все-таки, что мне делать?

Муж Симин, стоявший за дверью, услышал мой вопрос и возмутился:

— То есть как это что тебе делать? Слава богу, не маленькая. Твоя сестра в этом возрасте уже замуж вышла.

Во-первых, она была старше, когда замуж выходила, а во-вторых, с чего это они только сейчас вспомнили, что я не маленькая! И вообще, смотря по тому, что им нужно, я у них то ребенок, то старая дева. А эта противная привычка мужа Симин слушать чужие разговоры — прямо на нервы действует! В общем, они с мамой ушли, а я вернулась к гостям, чтобы спросить у Ханум-Джан, в чем же заключаются мои обязанности. Они там в это время разговаривали о чьем-то поминании, и я никак не могла их прервать.

Дядя Ардашир говорил:

— Действительно, все было очень достойно. Бедняга Эрфаг ад-Доуле до самого конца поминания просидел. До чего же он постарел! И Мобайени тоже сдал…

— Это вы про нашего Мобайени? — спросила Ханум-Джан. — Он-то уж в преклонном возрасте, голубчик.

— По-моему, он старше тети Шазде, да? Должно быть, ему столько же, сколько вам, Ханум-Джан, — ответил дядя Ардашир.

Ханум-Джан повернулась к тете Фахри.

— Я нынче глуха как пень стала. Ничегошеньки не слышу.

Ханум-Джан хитрая-прехитрая и глухота у нее непростая. Когда ее спрашивают о чем-нибудь, на что ей отвечать не хочется, она сразу же делается «глухой как пень». Это уже несколько лет продолжается, но она всегда с таким удивлением говорит о своей глухоте, что можно подумать, всего несколько минут назад прекрасно слышала и вдруг оглохла. А порой она глохнет, чтобы отвечать на вопросы как ей хочется. Иногда в таких случаях, если мы с ней встречаемся глазами, она мне подмигивает, Ханум-Джан — просто прелесть!

Дядя Ардашир все говорил и говорил как заведенный. Он говорил о разных людях, и я так поняла, что всех их должны будут на днях поминать.

Тетя Фахри спросила:

— Ну и кто же в конце концов поминание провел?

— Господин Бахбахани.

Тетя довольно закивала головой.

— Значит, все-таки сумели его разыскать.

Я стояла, переминаясь с ноги на ногу, и ждала, когда они хоть на минуту замолчат, чтобы выяснить, что мне надо будет делать, но не тут-то было.

— Разыскали. По-моему, правда, совсем необязательно было, чтобы именно он приходил. Чуть все поминание ее испортил. Это из-за Хасана получилось — вот ведь пустомеля! Он телефон оборвал, пока уговорил Бахбахани прийти. Тот и пришел — в последнюю минуту. Ему даже не успели сказать, кого поминают. Он, как вошел, запыхавшись, сразу же начал расхваливать добродетели особы, покинувшей бренный мир. Но когда он сказал: «У меня самого с этой светлой душой были близкие и искренние отношения», вижу — Хасан аж побелел. Мы, как сумели, разъяснили Бахбахани, что поминаем женщину, у которой после смерти мужа ни с кем близких отношений не было, даже с самим господином Бахбахани.

Дядя Ардашир всегда животом смеется. Он у него вверх-вниз так и ходит. Я тоже засмеялась, но тетя Фахри очень неодобрительно на меня посмотрела.

Дядя Ардашир продолжал:

— А что бы изменилось, если бы поминание проводил обычный ахунд? Ничего. А тут еще немного — и скандал бы вышел.

— Но вы же говорили, что все было очень достойно.

— Конечно, достойно, — с раздражением ответил дядя. — А разве я сейчас говорю, что недостойно?

Я испугалась, что разозлила его, и спросила у Ханум-Джан:

— Что мне все-таки делать?

Дядя