Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Оно все еще на небе, спускается сейчас к морю. У моря закаты дольше и красивее.

Как только солнце скрылось, ветер усилился. Все вокруг заволокла пыль. Дорога была безмолвной и угрюмой.

Мужчина посмотрел на небо.

Как темно. Луны совсем не видно. Темно… Устал я. До чего устал! А она молчит, ничего не спрашивает. Если бы она заснула, я бы поставил машину на обочину и сам бы тоже поспал. Если бы она сейчас со мной разговаривала, мне бы спать не хотелось… И какого черта мы вообще затеяли всю эту поездку? Устал только, а больше ничего.

Небо заволокли облака и пыль.

У меня уже сил нет крутить баранку. И глаза ничего не видят. Не могу больше. Устал, ох как устал…

Солнце скрылось, а луну было не видно. Темная пустая дорога без конца…

Перевод А. Михалева.

ПОМИНАНИЕ

В конце концов решили, что женщины соберутся на поминание[56] моей двоюродной бабки в нашем доме, да к тому же в пятницу, а мы-то с Мехри договорились, что как раз в пятницу будем вместе готовиться к химии. Вернее, мы договаривались, что Мехри придет к обеду, потом мы до четырех часов позанимаемся, а потом пойдем в кино. Ох уж мне эта бабка! И когда жива была, от нее ничего кроме неприятностей не видели, и когда умерла… Наверно, теперь, раз она умерла, нельзя так про нее говорить. Я тут несколько дней назад что-то сказала — на меня все как накинулись: «О покойниках так не говорят!» Но я ведь и живую-то ее не любила, прямо в глаза ей все говорила — и до сих пор не люблю. Если бы мои сейчас меня слышали, так бы заклевали, что я свету белого невзвидела бы. А когда она жива была, ее вообще никто не любил. Все про нее говорили: «Сварливая, скупердяйка, злая». Зато с того дня, как умерла, только хорошее о ней вспоминают. Так ее расписывают, можно подумать, прямо святая Масуме! И будто бы все слышали ее последние слова, а теперь, как четки, их перебирают и друг другу пересказывают. Только эти ее предсмертные изречения каждый по-своему передает и ни одно из них на бабкины слова не похоже. Меня бы спросили, что́ она перед смертью говорила, я бы сразу сказала — наверняка ведь кричала: «Рогайе, негодяйка! Ты что же это купила? Это не мясо, а дерьмо собачье! Чтоб ты провалилась!» — или что-нибудь в этом же роде. Любой, кто бабку знал, понимает, что она только такое и могла сказать, а не то что там: «Господи, тебе я препоручаю заботу о моих возлюбленных детях!» или «О всевышний, будь теперь ты заступником моих деток!»

Бабка-то своих возлюбленных деток вечно на чем свет стоит поносила, все кричала, что они на ее наследство зарятся.

Она, наверно, права была. Я тебе не рассказывала про разговор тети Фахри с дядей Хасаном? Про то, как они в больнице разговаривали, когда бабке совсем плохо стало? Не рассказывала?

Ну так вот. Мы с тетей Фахри и дядей Хасаном сидели на скамейке в садике у больницы и ждали, когда мама и дядя Ардашир выйдут из палаты. У тети Фахри на пальце было бабкино кольцо. Я и сказала:

— Ой, тетя, как вам идет!

Я думала, вот сейчас она обрадуется, но дядя Хасан не дал ей и рта раскрыть.

— Ни стыда, ни совести, — говорит. — Не могла еще пару дней подождать!

Тут тетя как завизжит:

— Чего ждать-то? Ждать, пока все достанется этой потаскухе жене Хусейна?! Или, может, приберечь для мерзавки, которую ты в один прекрасный день домой приведешь?! Нет уж — все матушкины личные вещи мне останутся.

А дядя Хасан ей говорит:

— Да на что они тебе? Кто же в твои годы драгоценности на себя цепляет? Тебе их разве что в чулке хранить.

Меня от слов дяди Хасана смех разобрал, но по взгляду тети я поняла, что они между собой не шутят.

Тетя прошипела:

— Чтоб тебя… — и рукой показала: «перекосило».

А дядя продолжал:

— Ну на самом деле, зачем тебе эти побрякушки? Ты что, очень молодая? Очень красивая?

А я ведь тебе говорила, что тетя Фахри до сих пор считает себя молодой и красивой. Каждый раз, как у нее какие-нибудь неприятности, она обязательно приговаривает: «Павлина перышки сгубили. Все-то мои беды от молодости и красоты». Это уж вся наша семья наизусть знает. Мама в таких случаях вздыхает: «Бедняжка Фахри! Сейчас-то и говорить не о чем, но ведь она никогда красивой не была», а муж Симин ехидно добавляет: «И молодой тоже». А тете хоть бы что — все равно считает себя молодой и красивой. Поэтому-то дядины слова ее и разъярили. Голос у нее еще пронзительней стал:

— Завидуешь? Чтоб у тебя от зависти глаза лопнули, негодный! Те, кому надо, мою красоту и молодость сами видят!

А дядя ей в ответ:

— Ай-я-яй, ой-ё-ёй…

Я хотела было рассмеяться, чтобы на этом все и кончилось, но у меня ничего не вышло. Меня мутить начало. Меня всегда мутит от запаха больницы — не знаю почему. Еще немного, и меня бы вырвало, но тут как раз пришли мама и дядя Ардашир, и все мы отправились домой.

Ну так вот, я начала тебе рассказывать, как я разозлилась, что поминание будет у нас дома… А знаешь, почему вообще решили, что именно у нас? Потому что у тети гостиная маленькая и фасад дома, видите ли, не траурного цвета, а дядя Хусейн сейчас со всем семейством в какой-то дурацкой командировке за границей. Дядя Хасан у нас тоже самый настоящий бродяга — ни дома, ни семьи, вечно по гостиницам живет. Да и вообще, как только у меня наметятся свои дела, обязательно на мою голову что-нибудь свалится, и все мои планы летят в трубу.

Я думала, утром сяду, позанимаюсь, но к нам спозаранку явилась Малиха — маме помогать — и меня в работу впрягла. Потом и тетя Фахри пожаловала и давай меня обхаживать и задабривать, чтобы я ей каждую минуту сэканджебин[57] с огурцами таскала. В общем, они все передохнуть мне не давали, какие там уроки! А вот Симин, той повезло — она на сносях, все это время у себя дома лежала.

К обеду пришла и Ханум-Джан. Обедали мы в бывшей комнате старшего брата, потому что из столовой все стулья и стол