Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Не волнуйся, милая, ты экзамен хорошо сдашь.

Когда она так смеется, мне ее расцеловать хочется.

Я капризно надула губы.

— Я не про экзамен, я про поминание говорю.

Мне нравится капризничать при Ханум-Джан.

— Ничего тебе делать не придется, — ответила Ханум-Джан. — Наденешь чадру и будешь сидеть посреди комнаты.

— А у меня нет чадры, — радостно сообщила я. На секунду у меня мелькнула мысль, что я еще могу отделаться от них. Ахи-охи Ханум-Джан и тети Фахри укрепили во мне эту надежду, но Малиха-ханум — каждой бочке затычка! — заявила:

— Наденешь мамину чадру.

Короче говоря, моя песенка была спета.

Я надела мамину чадру. Ты бы видела, на что я была похожа! Да черт с ним, с моим видом, — чадра была мне слишком длинна, то и дело соскальзывала с головы и к тому же оттягивала затылок. Я зажала зубами края чадры, но почти тотчас же выпустила их изо рта, потому что у меня по телу побежали мурашки. Я вообще не могу держать в зубах ткань, резину или бумагу — у меня от отвращения сразу скулы сводит. Не знаю, как другим это удается — вот, например, мать Мехри все время уголок чадры в зубах держит. Брр-рр!

Ну, значит, села я посреди комнаты, вернее, усадили меня туда. Сижу себе, как шишка на ровном месте. Думаешь, на этом мои беды кончились? Ничего подобного, все только началось. Я ведь недотепа и сидеть, поджав ноги, как следует не умею. Колени у меня, как руки у пугала на гумне, вверх торчали. Как я ни старалась прижать их к полу, ничего не получалось. Левое пригну — правое вверх подымается, правое опущу — левое выстреливает. Вся эта возня под чадрой делала меня похожей на ворону, которая взлететь собирается. Я чуть не провалилась со стыда.

Тетя Фахри уселась рядом со мной и приказала:

— Не ерзай. Чадру на лицо опусти.

Легко сказать «не ерзай»! А чадру я уже так низко опустила, что мне вообще ничего не было видно. Кое-как умудрилась сдвинуть ее вбок и одним глазом сквозь щелочку между краями чадры уставилась на дверь.

Одна за другой в комнату начали входить какие-то женщины. Лишь изредка я кое-кого узнавала. Все они, как входили, так сразу и усаживались возле самой двери. Вокруг того места, где сидели мы с тетей Фахри и Ханум-Джан, — хоть шаром покати, зато у двери — целый базар.

Малиха суетилась, упрашивая собравшихся рассаживаться ближе к середине, но кому ни скажет: «Пожалуйста, поближе сядьте», те в ответ: «Что вы, что вы, здесь и так совсем близко». Но в конце концов вся комната заполнилась, вернее, та ее часть, что мне была видна. Когда все расселись, тетя Фахри вдруг как завопит. Я подумала, что ее оса ужалила, и, испуганно откинув чадру, спросила:

— Тетя, что с вами?

У тети даже настроение испортилось — она было разбежалась начать плакать, а из-за моего неуместного вопроса вся ее подготовка пошла насмарку. Понадобилось еще несколько минут, чтобы тетя сумела заставить себя собраться заново. На этот раз она издала два-три громких вопля и принялась стонать и всхлипывать.

Я была уверена, что вокруг видят: тетя плачет не по-настоящему. Я дотронулась до ее руки и сказала:

— Тетя Фахри, не надо. Все понимают… Некрасиво.

Тетя метнула в меня один из тех взглядов, какими иногда меряет людей мать Малихи, — от такого взгляда хочется в таракана превратиться и к стенке прилипнуть. Оттолкнув мою руку, тетя возобновила свои всхлипывания. Теперь уже весьма искусно. Через каждые два всхлипа она приговаривала:

— Вай, нет у меня больше матушки! Вай, никого-то у меня теперь нету!

Мне от стыда за тетю на людей смотреть не хотелось, но краем глаза я увидела, что все женщины в такт тетиным стонам раскачиваются из стороны в сторону, вперед и назад. Я от смеху чуть не лопнула. А тут еще как назло мне на глаза попалась Мехри. Она вместе с матерью сидела в общей массе.

Тетя с силой хлопнула себя по коленям. От этого неожиданного звука я подскочила как ошпаренная. Смех застрял у меня в горле, но потом меня разобрало еще сильнее. Как я ни старалась, ничего не могла с собой поделать. Раньше, когда меня смех душил, я всегда смотрела себе на большой палец, а теперь, стоит мне так сделать, я сразу представляю себе большой палец Можи. Ты видела, какой у Можи большой палец? Торчит, как головенка Мансур-хана, когда ему подзатыльника дают. В общем, эта хитрость не только не помогла, но еще больше меня рассмешила.

Я старалась не смотреть на Мехри, но у меня не получалось. Хорошо хоть я вовремя вспомнила про чадру: она после первого вопля тети Фахри так и оставалась откинутой. Я снова натянула ее на голову и теперь могла смеяться сколько угодно.

Потом я подумала, что, не дай бог, вокруг решат, что я плачу. От этой мысли я сразу перестала смеяться: если подумают, что я плачу, я окажусь вроде тети Фахри, а по правде, мне вовсе не хотелось на нее походить. Да и никому бы не хотелось.

Под чадрой я вспотела, и у меня затекли ноги. Я снова взглянула в щелку на Мехри и увидела, что она тоже на меня смотрит. Одними губами я спросила ее: «Ты занималась?» Она вопросительно подняла голову.

— Химию? Химию приготовила? — прохрипела я сдавленным голосом.

Я не разобрала, что она ответила, потому что в это время Малиха ставила кальян перед ханум Эрфаг ад-Доуле и заслонила Мехри. Я наклонилась в сторону, чтобы снова поймать взгляд Мехри, но тетя ткнула меня локтем в бок. Мне захотелось сделать что-нибудь такое, чтобы вывести тетю из себя, но потом я подумала: а ну ее!

Сидевшая рядом со мной одна из многочисленных маминых племянниц с шумом отхлебнула из чашки кофе. Я сначала подумала, что она заснула и храпит. Не знаю почему, но меня в тот день смешило абсолютно все — я опять чуть было не расхохоталась, но увидела, что несколько женщин плачут. Они плакали самым настоящим образом, да так самозабвенно, что прямо зависть брала. Как будто они от этого даже удовольствие получали.

Одна женщина, лицом вылитая гнилая айва, да еще с усами, что-то говорила тете Шазде. Тетя Шазде наклонила голову к «айве» и слушала ее так внимательно, что, казалось, у нее вместо головы одно огромное распухшее ухо. О чем они говорили, мне было не слышно.

Две