Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Мужчина знал и любил эту дорогу, особенно этот отрезок. Он не поворачивал головы, но видел все вокруг: и шоссе, и свою спутницу.

Ну вот, поглядеть на нее, так мы будто и не ссорились, будто ничего и не произошло. Сидит себе и радуется, как ребенок. Думает сейчас о чем угодно, только не обо мне. Улыбается кому попало, только не мне. Эк машет всем этим босоногим мальчишкам и девчонкам. Вон и велосипедисту помахала. Вот, пожалуйста — дети уже побежали за машиной!

В воздухе захлопали крылья, и над машиной пронеслись какие-то птицы.

Дикие гуси? Навряд ли. Но в общем, крупные птицы, с большими крыльями.

Из-за поворота показался идущий навстречу грузовик. Мужчина посигналил. Грузовик дал ответный гудок, протяжным ревом перекрывший сигнал легковой машины.

О чем она думает? О ком? Наверное, вспоминает ту пору, когда еще не была знакома со мной. Думает о тех, кто тогда ее окружал, любил ее, выполнял все ее капризы. Избаловали… И сейчас балуют. Взять хотя бы Феридуна. Бездельник и прощелыга! Пижон! Дамский угодник. Целует ей ручки, а сам глазами так и жрет. Да кроме того, еще и на меня науськивает. А ее только стоит подзудить. Все женщины одинаковы — пара комплиментов, и они на тебя в огонь и в воду. Вот и вчера. Феридун что ни скажет, она со всем соглашается, какую бы чушь он ни нес! И все только потому, что он распахивает перед ней дверцу машины, целует ручки и расхваливает ее манеру одеваться. Все женщины одинаковы. Всем им одно и то же нужно. А я не могу, как Феридун… В среду опять все это повторится. Кроме Феридуна, будут и те, остальные. Я не пойду. Чего мне туда идти? Не пойду. Если захочет, пусть одна идет. Да, наверное, пойдет. Ей без меня там, наверно, еще лучше будет. Не придется то и дело повторять: «Ну скажи хоть что-нибудь… Не молчи… Какой же ты бирюк!» Вчера она пару раз это повторила, а когда я наконец открыл рот, мы поругались. Феридун сказал, что… Нет, не из-за этого… Я сказал… а что я сказал? Вот уже ведь и не помню, из-за чего все началось.

В открытое окно машины ворвался ветер и принес с собой пыль и какие-то сухие былинки. Мужчина на секунду зажмурился. Он услышал, как женщина тихо сказала: «Лети». Он открыл глаза и увидел, как женщина нагнулась и снова села прямо.

Не хочет даже до меня дотронуться. Вон как осторожно руку убрала. Сама с собой разговаривает. Надоело ей, видно, все это. Мне тоже надоело. Ей небось хочется, чтобы сейчас здесь, в машине, был Феридун, чтобы они с ним болтали, смеялись, веселились. А что, вполне возможно, он сейчас откуда-нибудь возникнет. Куда бы мы ни поехали, он уже тут как тут, и неизвестно, откуда его приносит. И вообще, почему это он всегда знает, где мы? Может, в этот раз она сама его пригласила?.. Вполне возможно… Ведь она даже нисколько не удивилась, когда он объявился. Наверное, он знал, что она туда приедет…

В воздухе запахло морем, и этот запах следовал за машиной, пока дорога шла вдоль берега.

Мужчина закурил. В зеркале ему были видны губы женщины.

У нее рот как у ребенка, как у невинного младенца. Вчера, когда я разорался, у нее губы задрожали. Я хотел тотчас поцеловать ее, но с нами был Феридун, а при нем я не мог. Он мне на нервы действовал. А что он такого сказал, что я завелся? Кажется… нет, не помню. Надо же, совсем не помню.

Запах моря растаял.

Мужчина смотрел прямо перед собой.

Теперь до конца пути моря уже не будет. Сейчас потянутся поля, рисовые плантации, померанцевые рощи, а моря уже не будет.

Но вот кончились и зеленые квадраты полей. Лента асфальта бежала вперед — дорожка, прочерченная слезой на пыльном лице пустыни. По обочинам, как грозно сжатые кулаки, торчали скалы, туннели злобно ощеривались темными ртами.

Устал я. Хорошо бы сейчас растянуться на кровати — пусть даже в простынях полно песку. И спать. Вчера до утра глаз не сомкнул. На этой жесткой скамейке разве уснешь! Со злости сам себя и наказал — она-то спокойно спала на кровати. Даже не приласкала меня, даже не попыталась узнать, где я лег. И ведь спокойно спала. Не ворочалась. Не слышно было даже, как дышит. Она всегда совсем неслышно спит. Мне, чтобы услышать ее дыхание, каждый раз приходится самому несколько секунд не дышать. Только тогда и можно различить: тихо-тихо, как будто легкий ветерок чуть колышет траву. Мягкое такое дыхание, нежное… и кожа у нее тоже мягкая, нежная. В последние дни стала еще мягче, наверное от моря. А пахнет, как жженый сахар, и даже по цвету немного на него похожа. И плавает она тоже мягко, плавно, как рыбка. От волны к волне. Будто родилась в море и чувствует себя там как дома. Когда она в воде переворачивается на спину, тело ее кажется совсем золотым, а в ресницах поблескивают солнечные лучи. А когда раскинется на песке, мне почему-то представляется пшеничное поле, напоенное влагой, солнцем… волны тугих золотых колосьев, полных жизни и радости… Вот если бы я сумел ей все это сказать. Но как?

За окнами усиливался ветер. Женщина подняла стекло.

Мужчина почувствовал, что она на него смотрит.

Смотрит на меня. Конечно, с Феридуном сравнивает! Сравнивает мою усталую морду с его выбритой, холеной рожей. Видно, не возражала бы, чтобы он сейчас оказался, здесь снова и начал есть ее глазами. Вчера я ведь несколько раз сказал: «Похолодало. Давай оденемся» — так нет же, еще целый час сидела в одном купальнике, а Феридун, хам, всю ее своими взглядами общупал. Ей нравится, когда на нее смотрят. Как, впрочем, и всем женщинам. А этот Феридун…

Мимо пронеслась машина и подняла густую пыль. Мужчина пробормотал: «Куда так разогнался сукин сын!» Женщина поглядела на него. Он хотел было засмеяться и ласково положить руку ей на колено, но вместо этого безразлично уставился перед собой.

Солнце на мгновение повисло на верхушке горы, потом соскользнуло в ложбину между двумя утесами и медленно поползло вниз, пока совсем не скрылось из виду. Небо на западе стало багровым.

Мужчина видел, как заходило солнце, как оно спряталось