Земля под снегом - Эндрю Миллер

Его пробрала дрожь. Он забыл надеть шапку; про перчатки и шарф тоже забыл. Ему делалось уже очень холодно, но трудно было поставить точку, перестать смотреть. Она обхватила себя туже. Стала слегка раскачиваться. В ней на самом-то деле меньше такого? Вряд ли – скорее больше. Он вспомнил их разговор во время вечеринки – он потом шел на кухню готовить кувшин джина с изменившимся мнением о ней. Подумал сейчас, не постучаться ли вежливо в переднюю дверь, а когда она откроет, он скажет (смеясь), что будет рад купить у нее несколько яиц. Изо всех сил постарается иметь успокаивающий вид и, может быть, обмолвится, что если ей нужна будет помощь, то она знает, где его найти. Никакой попытки соблазнения. Порой он искренне ненавидел секс и мысли о нем. Он будет к ней добр; он на это вполне способен. И он видел все это мысленно, представлял себе короткий разговор у двери, слышал и свой тон, и ее, воображал, как устанавливается некое доверие, как обоим делается спокойно и уютно… и вдруг свет погас, и она завопила жутким жалобным воплем ужаса и отчаяния. Он ждал. Не смел шелохнуться, да и не мог. Потом вспыхнула спичка, и ее лицо показалось в окне на расстоянии протянутой руки от его лица – просто овал с широко раскрытыми глазами, неровно освещаемый колеблющимся пламенем. Последняя на Земле, первая на Марсе. Так или эдак – покинутая.

Вытиралась, делая блестящую кожу матовой, детским полотенцем, грубым, сотню раз прокипяченным в баке. Ванна удалась на славу. Ей надо научиться побеждать, и ванна ощущалась как первый шаг. Ей эту ванну не предлагали, она приняла ее, потому что захотела. Поступила так, как поступил бы мужчина, – они, не спрашивая, пользуются ваннами, временем, людьми. Где они этому учатся? В школе? В клубах? Перенимают от отцов? Имеет ли это отношение к деньгам?

Более или менее сухая, голая, если не считать колец, начала вытирать подошвы ног, держась за скругленный край ванны. Подушечки от ходьбы через поле были стерты и в синяках. Внезапно – звук, слишком слабый и трудноуловимый, чтобы ему можно было дать название, и свет погас. Она выпрямилась и стала ждать. Тьма разлеглась, и откуда-то пришло знание, что разлеглась она на мили и мили, что если встать на крыше, где стужа поползет по коже, и посмотреть во все стороны, то ни точечки света не будет видно нигде.

В голове, ухваченный смекалистым мозгом, еще сохранялся абрис ванной, хотя, конечно, он потускнеет и сотрется – может быть, очень быстро. Она обогнула ванну, протянула руку и нащупала ночнушку. Надела. Двумя крючками дальше – дубленка. Слава тебе, Господи, что она есть! Повернулась кругом, миновала умывальники, касаясь их неуверенной рукой, затем двинулась туда, где должна быть дверь, нашла ее, отыскала ручку, открыла дверь и выглянула наружу, хотя глядеть там было не на что. Коридор и лестничная площадка были темны по-своему, темнее ванной. Спальня и ее кровать – в конце коридора, по правой стене. Слева, примерно на полпути – лестница. От нее подальше.

Нащупала правую стену и, вполоборота к ней, стала перемещаться по дощатому полу. Широко открытыми глазами искала хоть какой-нибудь свет, что угодно, точку, пятнышко луны в замочной скважине, но тьма была полной, и ее жизнь сосредоточилась в пальцах и в сохраненных памятью эскизах. Медленно, медленно, босыми ногами по голым доскам в компании собственного дыхания. Потом стена кончилась, руки ушли в пустоту. У нее захватило дух, она покачнулась и встала в колышущейся неподвижности, будто на краю расселины. Перед ней – она ощущала это по воздушным токам – проем, которого она не в силах определить, которого тут быть не должно. Картинка в голове померкла. Она повернулась туда и сюда, к одному ничто, к другому. И почувствовала, как оно входит в нее – смятение, полнейшее смятение. Чего она не учла? Какую ошибку сделала? Вышла из ванной через другую дверь? Попала в другой коридор? В тот, где лестница не слева, а справа? А ее комната, значит, не перед ней, а за ней…

Все тепло ванны, весь ее уют улетучились. Как по пути с поезда, на секунду вспыхнула ярость. Вот как с ней обошлись! Но эта вспышка, подобно той, ничего не изменила. Позвать на помощь? Дети спасут, чего им стоит. Сонно потянутся из своей комнаты, возьмут ее за руки и поведут – взрослую женщину, заблудившуюся в коридоре. Женщину, которой к цветению боярышника предстоит стать матерью.

Смутный стыд привел ее в чувство. Она вызвала в воображении сестру (не накручивай себя, дорогуша, тут не так уж трудно на самом деле). И еще, к некоторому своему удивлению, подумала про Габби Миклоса с его сумрачным тяжеловатым взглядом, носящего в кармане вельветового пиджака несчастья столетия.

Она двинулась в сторону – шаг, другой. Она догадывалась, что находится в середине пути; она была там, куда ее помещало воображение. Она зажмурилась, воздела руки с распахнутыми ладонями, с разведенными пальцами и, влекомая некой фантазией, что ее ребенок подвешен внутри к ее ребрам и зряч, как магнит или быстрая, летящая через полмира в знакомый сад ласточка, стала мало-помалу подвигаться вперед, сомнамбулически, словно прозорливица, божественно слепая жрица, приближающаяся к святыне.

11 января, пятница

– Нет!! – завопила она, услышав телефонный звонок. Потом бросилась к аппарату, как будто не схватишь сразу – и он безвозвратно куда-то канет.

Голосов не было, вышли размяться. Начали, общаясь между собой, изощренно друг друга титуловать: господин командующий эскадрильей, герр профессор. Они знали, что берут верх. Ночь принесла им большой успех. Предвкушали следующую.

– Мокрая ферма, – сказала она.

– Привет, Мокрая ферма.

– Билл!

– Не разбудил?

– Середина дня, – сказала она. – Или как?

– Здесь – так, – сказал он. – Ты ничего?

– Ничего, – сказала она. – Ты где сейчас?

– В Риджентс-парке. Только что из зоопарка. Кажется, был там последний раз в восемь лет.

– Они тебя не забыли?

– Думаю, забыли, но я был в террариуме, по тамошним не поймешь.

– Кто тебе больше всех понравился?

– Не знаю, кого предпочесть: лопастеносного хамелеона или парусную ящерицу.

– Мило, – сказала она. – Я бы не прочь туда.

– Я бы хотел тебя сводить.

– Вчера вечером свет отключился.

– В Лондоне тоже, – сказал он. – Мы сидели вокруг стола и соображали, у кого разделочный нож.

– Я ни фонарь, ни лампу не могла найти.

Он сказал ей, где они.

– Я знаю, – сказала