Земля под снегом - Эндрю Миллер

каким-то образом Колин, слуга, ухитрился оживить люстру (часа три, стоя на стремянке, возился с проводами). Теперь сидели под ее световым дождем. Отец Билла украсился шелковым галстуком и дымчатыми очками; он ухмылялся чему-то и играл столовым ножом. Мать Билла наложила на веки густые зеленые тени. Если бы она вместо того, чтобы рассматривать мужа и сыновей, прикрыла глаза, ее веки можно было бы принять за погребальных наглазных скарабеев, требуемых ритуалом лондонских кладбищ – Барнета, Уолтем-Фореста, или куда там ее в итоге понесет траурная ладья.

Чарли растолковывал современное искусство. Начал в шутливом тоне – секс, безверие, слова, написанные поверх других слов; но теперь его голос стал гуще, наполнился чувством.

– Нам бы собаку тут завести, – сказала мать. – Нет, не немецкую овчарку. Маленького песика.

Вошел Колин со столиком на колесиках. Он был заставлен бутылками. Что, уже поели, значит? Билл посмотрел на стол, на тусклое серебро. Пьян он вроде не был, но трезвым себя точно не мог назвать. К примеру, он курил «житан» из купленной в клубе пачки.

– Да, песик тебе определенно нужен, – сказал он. – Такой, чтобы ты его в сумочке могла носить.

– Спасибо, Билли, – сказала его мать.

– Будет делать тут свои дела, – сказал Чарли. – Представь себе: запускаешь куда-нибудь руку, а там что-то теплое…

Она состроила гримасу, но с таким видом, словно не прочь была послушать еще про ужасы, которые может творить песик.

– Колин будет его на площадь выводить, – сказала она. – Согласны, Колин?

– Согласен, – сказал Колин.

Он обходил стол, наливая напитки. Еще из здешнего: бокалы в этом доме были крупней, чем в других домах. Их едва получалось держать.

– Бинки, – сказала она. – Вот как я буду его звать.

– А почему не курочку? – спросил у нее отец Билла. – Маленькую. Они яйца несут. А собака не несет. Песик уж точно. Билл тебе подыщет курочку.

– Мы в войну с ними намучились, – сказала она с полным убеждением, хотя никто из остальных ничего такого не помнил. Куры? Где? В саду? Все трудней и трудней, похоже, помнить войну – по крайней мере помнить ее достоверно.

Бокалы снова были полны, и в разговоре, пока возобновляли и утоляли жажду, стояло затишье. Мой ум, подумал Билл, это муха в спичечном коробке. В Оксфорде в тот недолгий промежуток, когда он метил в интеллектуалы, он пошел однажды в Дискуссионное общество послушать дебаты о телеологическом аргументе в пользу существования Бога. После дебатов он вслед за Стэнхоупом вышел в ту дверь, куда выходили говорящие «нет», но сейчас он понятия не имел, кто тогда победил. Досада. Это может быть важно.

– Скоро вы станете дедом и бабкой, – провозгласил Чарли.

Он вытащил из вазы на столе искусственный тюльпан, прицелился им в Билла и стрельнул, как из лучевой пушки.

– Да, – сказал Билл. Он сообщил брату в клубе. – Это правда.

В наступившем молчании Колин выкатил столик. Слышно было, как он, побрякивая, едет по коридору.

– Это всего-навсего ребенок, – тихо сказал Билл.

– Что мы делаем, папа? – спросил Чарли. – Бьем бокалы на счастье?

Их отец наклонил голову. Он и знал, и не знал. На столе перед ним стояла серебряная узорчатая таблетница, похожая на маленькую средневековую дароносицу. Как и многое другое из его имущества, она казалась добытой грабежом. Он открыл ее.

– Тебе с едой же надо принимать, – сердито сказала его жена.

Окно столовой выходило на площадь. Билл увидел, что уличные фонари начали мигать. «Воздушный налет», – сказал он. Потом замигала люстра – сначала медленно, дальше все быстрей. Они смотрели на нее, по их обращенным вверх лицам пробегала тень, и выглядело это как фильм о них самих, снятый на заре кинематографа: верные получают манну, неверные вот-вот будут вымараны.

Эрик взял с собой фонарик, но светил только себе под ноги. Он был или хотел быть некой скользящей по полю тенью, блуждающим огоньком. Дошел до снеговика. Вздрогнул от неожиданности, хотя, конечно, знал, что он где-то тут есть. Посветил на него. Он выглядел отвердевшим, промерзшим насквозь, скорее ледовиком, чем снеговиком. Подумалось – будь я ребенком, может, вообразил бы, что он преследует меня.

Побрел дальше, расталкивая снег; один раз, споткнувшись, упал на колени, как молящийся, – три секунды неподвижности: может быть, так и остаться? Добрался до калитки. Она была открыта и не закроется, пока не сойдет снег. Вошел в их фруктовый сад. Он никогда еще тут не был. В саду не имелось явной тропинки. Стволы яблонь были примерно с него высотой, и два-три раза он почувствовал прикосновение ко лбу. Упавшие яблоки под сапогами ощущались как щебень. Выйдя из-под деревьев, он погасил фонарик. Дом был слева от него; справа – чернота неосвещенных построек, вероятно, двор.

Есть у них собака? Вряд ли. Это настоящие фермеры все с собаками. Но, пусть не собака, что-то тут есть живое. Слушало, как он идет через сад, чуяло его. Он улавливал слухом влажную тяжесть его дыхания. Лучше прямиком к дому, подальше от этого. Из незанавешенного окна на первом этаже струился свет, ложился на снег желтым ромбом. Он коснулся камня стены и медленно, по-ящеричному, придвинул лицо к стеклу.

Она сидела на полу перед камином. На ней было пальто. Она курила сигарету и что-то говорила. До него – едва слышно – долетал ее голос, но не слова, их он не разбирал. На полу вокруг нее кольцо из предметов (фотоаппарат, моток шерсти, что-то похожее на будильник; еще с полдюжины леденцов или, как он, вглядевшись, понял, вероятно, каких-то таблеток).

Горел верхний свет, горела настольная лампа, горела еще одна лампа на полу около софы. Нигде не было ни малейшей тени, в которой могла бы прятаться его жена. Он что, всерьез думал найти ее тут? Не настолько он был сейчас пьян и не настолько растерян, чтобы воспринимать свои недавние мысли некритически. И даже будь она здесь – допустим, сидели бы вдвоем, замышляли что-нибудь, хихикали, – что тогда? Ворвался бы к ним в развевающемся плаще? Обрушил бы на них свою трость с серебряным набалдашником?

Она метнула окурок в камин. Обхватила колени. Это безобразие, он знал, так на нее пялиться, но до чего же редко выпадает подобный шанс: увидеть кого-то – какую-то – сидящей в лабиринте самой себя, ничего не подозревающей, оголенной, как ветка. Надо бы обучать на таком врачей – под окнами, в темное время суток. Или показывать это по телику, тайные съемки людей наедине с собой (когда он это предложит, ему скажут: отвратительно, постыдно – а потом осуществят).