Дом из парафина - Анаит Сагоян

Однажды мы ехали с ним в вагоне по кольцевой Берлина, и у него на коленях трясся лэптоп, а на экране в фильме разгорелся пожар: горело деревянное жилище под проливным дождем, листва в дыму, мать стояла и смотрела на пожар. Дети стояли, смотрели. И мы смотрели, а вагон качался, и закатные огни выбивали из него полумрак навылет. Я люблю Сандрика за этот момент, общий для нас двоих. Я больше не могу любить просто так. Я и раньше просто так не любила. Думала только, что просто. Говорила так. Выделиться хотела, что ли.

А мама?… За что она любила папу? И любила ли?

Я оглянулась на океан по пути к Косте: соленая вода – это я. И все рыбы – это тоже я. И вот я поймала одну и крепко зажала в руке, и она мечется. А потом я глушу ее, и тело ее застывает распрямленное. И это все я – застывшая и умерщвленная.

Однажды папа вошел домой и, устало прислонившись к стене, стал разуваться. Мама сметала веником песок, насыпавшийся вокруг него, и ее нижняя губа непроизвольно дергалась.

– Вечера-ами темными ждет меня-а…

– Подними ноги, я тут веником пройдусь.

– Обе? – невозмутимо уточнил отец и продолжить напевать: – Ждет меня-а.

Папа всегда пах рыбой. От запаха рыбы маму начинало тошнить. Мы вообще редко ели из папиного улова. Нам хватало запахов, которые он заносил с собой в дом.

– Дорогая, я бы тебя отправил на площадку Мосфильма. Ты отлично инструктируешь.

– В режиссеры я не записывалась.

– Необязательно сразу в режиссеры. Ты со своим реквизитом иди. Безрукову как скажешь: «Так, ноги убрал!» – спесь вся сразу и сойдет с него.

– Ох, папа, папа, – невольно произнесла я вслух, шагая к дому Кости и вспоминая эту семейную сценку из прошлого года. Ночь сгустилась, и волны накатывали, казалось, у самого уха.

– Маш, не бойся, это я.

– Костя?… – Я оглянулась в темноте и различила Костин силуэт уже совсем рядом с собой.

– Да просто пришел тебя встретить. Я в будке сок покупал.

Меня словно прибило к земле.

– Ну что, пошли?… – И он неуверенно протянул мне руку.

– Да, конечно… – Я прислушалась к своему внутреннему голосу, но внутри меня задыхалась выброшенная на берег рыба.

– Я вчера поймал вот такенную рыбу! – заявил он вдруг.

– Слушай, а давай в следующий раз вместе на рыбалку? – пытаюсь поддержать разговор о привычном.

Костя в шутку поморщился.

– Дочь рыбака. Ты же мне нос утрешь, и я больше не смогу тебя ничем удивить.

– Дурак ты, Костя. Не нужно стараться меня удивлять.

– Здрасьте! Играть на гитаре я не умею. Петь тоже не могу. А вот такенную рыбу поймал! Девушек нужно удивлять.

– Глупости какие. Меня не надо.

Костя перегородил мне дорогу и встал руки в боки для большей важности.

– Обещай, что даже после совместной рыбалки останешься со мной! – сказал он за год до нашего расставания навсегда.

– Ну конечно, обещаю, – беспечно ответила я и, столкнув его с пути, побежала вперед, на свет из окна его дома.

Свет в окне замерцал, потом случилась вспышка, и спустя секунду мы уже сидели на Костиной кровати, и я стягивала с себя майку, а он смотрел на меня и расстегивал рубашку.

Проявляя любовь, мы, по сути, делаем ставки и ждем, что любовь окупится и оправдается. Что все закончится хотя бы на шаг дальше, чем закончимся мы сами. Что не придется стоять и смотреть на то, как впереди еще столько пути, а наше вложение сгорело.

Мама боялась вложиться и потерять. Она обеспечила себя только самыми необходимыми средствами для ощущения жизни и родства, но не более того. Чтобы не терять. И, когда отец погиб, она осталась при своих.

Костя неуверенно коснулся холодными пальцами моего плеча.

– Знаешь, я еще никогда… – начал он и, разочарованный своей откровенностью, потер лоб.

– Я тоже. Еще ни разу.

Мы легли друг напротив друга, и все, чего мне в тот момент хотелось, – это водить пальцами по Костиному телу, чтобы запомнить текстуру его кожи, чтобы проверить, что именно приходит через пальцы в меня, что это во мне будит. А потом Костя потянулся к моим губам. Я любила целоваться с ним. Мне вообще нравились поцелуи сами по себе. Это как важные слова, сказанные без звука.

Я тогда едва ли понимала, как это – любить не любовью дочери или сестры, а любовью женщины. Мои чувства к Косте держались на одном лишь нерве, пробегающем по телу, когда он меня обнимал. И хоть все это было около любви, лишь на подступах к ней, мне хватало уже и этого. Меня слишком долго сдерживали от каких-либо проявлений любви. Мама ни во что не вкладывалась и мне не велела.

В ту ночь я смотрела Косте в глаза и могла легко положить руку ему на грудь. Я не боялась нашего контакта. Костины щеки уже год как покрылись редкой бородкой, и мне это очень нравилось. Мне нравилась мозолистая кожа на его руках. Его низкий голос, старание казаться старше, чем он есть. Мне все в нем нравилось. Мне хотелось любить и хотелось знать наверняка, что я способна проявлять любовь. Я не то чтобы не хотела продолжения, но на тот момент счастье переполнило меня: я могу любить. Смотреть в глаза, прикасаться. И, значит, Зойка-не исключение из правила. Нет никакого правила! А с ощущением счастья пришло чувство благодарности Косте, и через минуту я обнаружила, что на нас совсем не осталось одежды, а я стягиваю пальцами волосы на Костиной голове, будто завязываю в узел накатывающее волна за волной море. И чувство благодарности сменилось замешательством: я вдруг оказалась в никем не изведанных водах без берегов на горизонте.

– Я не знаю… не могу… – внезапно выдавила я тогда, в кровати, отстранив Костю.

– А вчера ты сказала, что хочешь этого именно со мной.

– Да, но я же не говорила, что хочу обязательно сегодня. Вернее, я думала, что сегодня. Но не уверена я, понимаешь? – И я осторожно коснулась его щеки.

– Но мы даже не начали! Доверься мне и увидишь-все будет хорошо, – произнес он заученную фразу совсем взрослым тоном.

После ненастойчивых попыток уломать меня все продолжить Костя с досадой встал с кровати и отошел к окну.

– Просто я люблю тебя, понимаешь? – тихо сказал он, уставившись в окно.

И меня резко перебросило на десять минут вперед, когда я уже снова стояла в темной прихожей, снимала ботинки, а мама ждала, что я