Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Дело же не в том, какие советы. А как их преподносят.

–. Очень вкусно, мам. Ты прекрасно готовишь, – решительно прервала я папу.

– Да-да, поужинал, кстати, с удовольствием, – папа откашлялся.

Хотелось грохнуть стаканом о стол и закричать что-то несвязное, громко, до разрыва связок.

– Мам, а чем ты занималась до готовки? Я же закрылась в комнате, никого не видела.

– Да так, по дому убиралась, молодость вспомнила.

– А ты и сейчас молодая, – замечаю я честно: мама родила меня очень рано.

Она печально усмехнулась, отчего мы с папой немного напряглись. Кажется, мы только что ступили на тонкий лед.

– Главное ведь запал, – мама собрала пальцы в кулак, чтобы подчеркнуть важность и цельность последнего слова, произнесенного с придыханием. – А если он исчерпался, то в тридцать шесть чувствуешь себя на шестьдесят три.

– А ты с немцев пример бери, – ляпнул папа.

– Это почему? – мама уставилась на отца. Лед под ногами опасно трещал.

– У них что «зексунддрайсиж», что «драйундзексциж» – черт ногу сломит, где тридцать шесть, а где шестьдесят три. Помню, дед по-русски говорил, а говорил он с акцентом, все бабы в округе падали: «Мне цвайундзибциж, но я еще о-го-го!» И сначала два пальца показывал, а потом – семь. Наши-то думали, старик молодится, пареньком себя выставляет. На смех поднимали, мол: «На цвайундзибциж[35] ну никак ты, Миха, не тянешь!»

Я посмотрела на папу, расплывшегося в улыбке, потом на маму с ее медленно каменеющим лицом. Складывалось ощущение, что они общались мимо друг друга: каждый говорил вполне содержательные вещи, которые даже не предполагались как звенья одной цепи.

– Вот и поговорили, – едко заключила мама, спешно забрала у нас тарелки и встала из-за стола.

– Вот и поговорили, – эхом отозвался папа и застучал подушечками пальцев по столешнице, наигрывая какой-то знакомый ритм.

– … Ты хочешь вырастить из нашей единственной дочери такую же мечтательницу, как ты сам, – начала мама уже после, стоя у окна в кухне. Я остановилась неподалеку в прихожей. – А знаешь почему? Чтобы потом оправдываться, что не ты один такой, с луны свалившийся. Что таких, как вы, не понимает целый мир. Все крутятся-вертятся, а вы – в своих коконах. И так и будете в них до конца жизни. Ты этого хочешь для дочери? Своей судьбы?!

– Я в отличие от тебя ничего ей не навязываю. Если ей нравится со мной рыбачить, так пусть рыбачит. Нравится мечтать – пусть мечтает. Не лепи из нее себя. Вот я себя не леплю. Просто даю ей делать то, что ей больше по душе. Мы можем только направлять! – Папа был резким и решительным. Такое случалось с ним редко и только в спорах с мамой или с рыбаками на большой земле.

– Ты сейчас такой. кажешься себе сильнее, чем ты есть, – уколола его мама.

– Знаешь, ты все же не любишь нас. Ты нас не хочешь любить. Зачем это тебе? Ты хочешь любить не нас, а наше внимание к тебе. Хочешь упиваться нашей к тебе любовью. Но где нам взять силы на нее?

– Да ты у нас разбираешься в чувствах! – Мамин тон стал невыносимо циничным. Папа невыносимо упирался.

– Посмотри, – продолжил он отстраненным шепотом, когда услышал приближение моих шагов. – Всмотрись, вслушайся: в тебе почти не осталось любви.

Мама замерла, вконец окаменев, стертая и сломленная. А когда я встала перед ними, они снова перешли на эти свои низкие частоты. В темноте кухня казалась бесконечным, неизведанным океаном, а черные силуэты родителей едва напоминали человеческие тела. Я не могла ничего услышать, но они так исступленно съедали друг друга глазами, что, пробираясь через ребра, дошли до самых сердец. А потом вцепились в них зубами и стали неистово рвать на куски все еще бьющуюся плоть.

Папа вышел.

– Мам, иди отдыхай. Я тут все сама уберу. Мне нечем заняться, да и спать не особо хочется.

Мама вдруг спохватилась, потерла руками плечи. Оглянулась на раковину.

– Знаешь, я еще побуду здесь. Иди, иди. Завтра поможешь. – И мама снова отвернулась к окну, припала к нему лбом.

Небо покрылось пурпурными переливами, разноцветные крыши никольских домиков напоминали растительность на дне океана, освещенную нашей кухонной лампочкой. Я смотрела на маму, а она – куда-то в окно. Там, за окном, проплывали киты. Два подранка, они раскачивались и стонали, от чего дрожали стекла и вибрация отдавалась в маминых зубах.

Один из китов проплыл совсем близко, и мы увидели кровоточащую рану у него на боку. Разрез был настолько огромным, что кровь струями лилась во все стороны. В ране торчал якорь, а цепь его тянулась вверх и исчезала во тьме. Вскоре исчезло и само чудище.

Второй, более крупный кит метался в мутной черной воде, а потом вдруг подплыл и уткнулся в наше кухонное окно. Мама от неожиданности отпрянула. Стекло едва выдержало удар. Но она снова приложилась к окну, и долго смотрели они так друг на друга, два кровоточащих подранка, общаясь на своих частотах.

Нелюбимые

После гибели отца я все реже смотрела маме в глаза, а потом и совсем перестала. Просто однажды утром я поняла, что мы перекидываемся фразами, я смотрю на ее руки, на складку одежды на плече, а в глаза посмотреть не получается. Когда мы перестали обниматься, я не била тревогу. Списала все на разность характеров, на то, что меня просто не тянет к объятиям. Но укоренившаяся неспособность смотреть ей в глаза стала той чертой, когда пришлось остановиться и спросить себя: так что же со мной не так?

– Омматофобия. Вот смотри, – сказала Зойка, соседка, которая была старше меня на пятнадцать лет, тыкая пальцем в выпуклый экран. Первый компьютер стал на острове Беринга сенсацией, не говоря уже о возможности выйти в интернет. На Командорах все имеет особую ценность, потому что все приходится доставлять с трудом, и обходится это недешево. И мои одноклассники ходили к Зойке, как к гадалке. Она колдовала мышкой, и на экране являлось чудо. – Переводится как «боязнь глаз». Ты же испытываешь ужас от прямого взгляда?

– Нет, ты чего! Ну вот, я же смотрю на тебя, – встала я на свою защиту, – и мне совсем не сложно. Это точно не омматофобия. Это между мной и мамой. Только между нами.

– А может, это какая-нибудь локальная омматофобия? – настаивала Зоя, деловито взявшись за мышку. – Сейчас в интернете проверю.

– Блин, я не больна! Нет у меня никаких фобий! Может, я просто устала