Дом из парафина - Анаит Сагоян

завлекший маму на остров Беринга. Мама не видела чудес, а отец предстал свидетелем чуда и обещал маме его показать. Я даже не знаю, что изменилось в маме с тех пор: она всегда хотела обманываться, хотела обмануться как можно скорей, чтобы больше ничего не ждать.

– Маш, слышала про командорскую морскую корову? – окликнул меня отец.

– Ну она в музее нашем есть, с классом ходили на кости смотреть.

– Морская страдалица… – протянул папа с сочувствием в голосе. – Она же только здесь и осталась, на Командорах. А люди как заселили острова, так ее род и истребили, сволочи. Но ничто ведь не проходит бесследно. Не стало нашей коровушки, капусту морскую стало некому есть. Капуста разрослась, в густых зарослях многим птицам стало сложно вылавливать рыбу. И несколько видов птиц вымерло сразу за морской коровой. Страшное дело. И знаешь, рассказывают, что, когда убили последнюю самку, самец коровы не покидал мертвую подругу. Он даже спастись не пытался. Просто остался там на берегу у самых волн и скорбел. Но недолго: его убили следом. Вот она, преданность, – папа потер затылок, улыбаясь пустой улыбкой. – Мне кажется, я и есть тот самец морской коровы: склонился над своей мертвой подругой и никуда не уплываю. Зачем? А черт меня знает. Я же еще могу спастись и прожить долгую жизнь. Но что мне с этого? Мою подругу пожирают мухи, и не будет моему роду больше продолжения. И я сам теперь ничей, – заключил папа и напоследок запел громко и с тоской. Ветер глушил его голос, но отец словно сопротивлялся силе природы:

Возле берега носит бережно

чаек пенистая волна.

Остров Беринга, остров Беринга…

У Никольского – тишина[34].

Папа достал из кармана мятую пачку, вытянул сигарету и, прикрыв от сильного ветра, едва зажег, прикуривая. Затем выдохнул и затянулся, уставившись на линию горизонта, как на трещину в кафельной плитке.

– Я, знаешь, думал все студенческое время, что Валерка – дурак. Робкий, нерешительный дурак. Что даже другу до конца не откроется. А однажды случайно увидел их вдвоем на берегу. Стояли такие, за руки держатся, она все головой качает, он ей то на руки смотрит, то на живот, к себе настойчиво тянет и почти плачет. Мужик – и почти плачет. А она набралась смелости, руки вдруг отдернула, сорвалась с места и ушла. Как сейчас помню: он остался стоять, а она поплелась назад в общежитие и по пути рыдает. Живот бережно рукой держит. Ну а я что? Тоже поспешил уйти незамеченным… – Папа выкинул недокуренную сигарету за борт и снова уставился на трещину горизонта.

Я смотрела на маму, она смотрела на затылок отца, а он еще долго не поворачивался, вздыбив плечи и втянув в них голову.

– Я больше никогда в своей жизни не видел, чтобы женщина так рыдала. Хотя видел плачущих. Но чтобы так. Чтобы на всю жизнь вперед хватило. Не видел, ей-богу.

Старую, наспех зашитую юбку сорвало с маминых колен резким порывом ветра и выкинуло на неспокойные волны. Мама, неустанно закручивая и выпрямляя локон, выпавший из собранного хвоста, впечатала застывший взгляд в бесформенную материю за бортом, пока юбку не унесло. Уже на следующее утро, там, в кухне, в день рождения мамы, никто больше не упоминал вслух о старом друге отца. А фотоальбом мама тогда потеребила в руках и пролистала страницы так быстро, что все лица и предметы смазались в одну кашу. А потом отложила эти «бутылочные пробки» на стол и похлопала меня по плечу.

Киты за кухонным окном

Командоры – это острова, где присутствие человека-лишь случайное недоразумение, растянувшееся на несколько сотен лет. Наверно, маме было невмоготу от неразбавленной природы вокруг. От зимы, которая длится девять месяцев в году. И она тихо сходила с ума.

Как-то мы гостили с ней у друзей в Петропавловске-Камчатском. Вернее, мы еще не доехали к ним: продрогли на автобусной остановке, а автобусы все не шли. И тут один подоспел, но из-за гололеда тормозной путь оказался настолько длинным, что до автобуса пришлось бежать.

– Мам, – подгоняю ее, – ну же, скорее! Все места сейчас займут!

А она и спешит вроде, и нет. Приглядываюсь: мама не может решиться, пуститься ли ей вдогонку или продолжить медленно ступать, не попадая по трещинам в асфальте в местах, где счистили снег.

На маму было жаль смотреть. Уходящая подолгу в себя, она могла забыть обо мне. Об отце. Но ее сосредоточенность на трещинах – на лакированном столе, на кафеле, на дороге – была настолько всепоглощающей, что мы с папой невольно отступали. Нас отодвигала назад некая исполинская рука и продолжала держать, чтобы мы не высвободились.

Леночка, «чаечка моя» – никак иначе папа ее не называл. Он был человеком мягким. Может, даже слишком бесхарактерным. Или просто неконфликтным. По крайней мере, он ощущал ту внутреннюю цельность, которой так не хватало маме. И мне было с ним хорошо. Мне никогда не хотелось от отца больше, чем он давал. На самом деле давал он очень мало, если мерить по материальной шкале. Но нам с ним всегда хватало снастей, ножиков, удочек, подзорных труб и другой подобной всячины. Нам не нужно было выискивать в песнях слова любви, чтобы песня была о любви.

И однажды мы стали отдавать себе отчет в том, что без мамы лучше в плавании, лучше сидится на берегу. Это открытие пришло как-то само: подкралось тихо, как кошка, свернулось в клубок на коленях и заурчало. Мы редко говорили об этом с отцом. Из стыда, из чувства вины. Было проще притвориться, что мы веселимся, случайно забыв о маме, а не оставив ее сознательно.

Однажды папа подарил мне «Полароид». Мы сидели на больших камнях у самого берега.

– Просто я подумал, что отснимешь ты все на пленку, и потом иди ищи, где проявлять. Здесь, в Никольском, морока целая. А вот с «Полароидом» все куда проще: запечатлела кита, и он прямо вот из этой щели выползает. – Папа волновался, как ребенок, в ожидании моей реакции. – Знаю, «Полароиды» сейчас уже не в моде, – виновато продолжил он. – Как они их называют… – и папа защелкал пальцами. – Цифровые камеры, точно! Говорят, скоро они заполонят рынок. Но я подумал: у нас пока и компьютера-то нет. Как же ты тогда фотографии просматривать будешь?

– Па, хорошо, что ты подарил мне именно «Полароид», – завороженно, почти шепотом отвечаю я и кручу в руках