Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Претензии! Сейчас у всех претензии! Тронули за сиську, шепнули пошлость на ушко, предложили непристойное. Блять, всего лишь предложили! А у них уже претензии. Они бегут в суды, к психологам, в интернет. Или вот эти: они одержимы одной всеобщей целью – выстрадаться на всех вокруг, чтобы самого отпустило. А когда страдание отступает, нужно срочно нагонять. Все теперь на марше. Все – борцы за права обиженных. Очереди на одиночные пикеты. Даже не представляю, как вообще можно в этом мире выжить, если вовремя нигде не притереться. Неформат, получается. Нехорошо. Вот не заебали? Ну? Не заебали, а, русич? – И бомж толкнул меня в плечо.

– Меня не заебали. Да и не русич я…

– Ну вставай тогда и уходи. Что уселся-то?

– Я сижу себе, жду девушку с работы, – вдруг вспоминаю я. – Можешь сам встать и уйти.

– Я тэж сижу и жду.

– Кого.

– Ангелу Меркель. Или кто там после нее? Ах да, и перемен. Я – человек ждущий. То есть, – и он важно поднял указательный палец и растянул последующие слова с придыханием, – человек ожидающий! Вот подумай, почему каждый из нас хочет быть хоть немного, но Богом? Ну? А потому что боги ни за что ни перед кем не отвечают. А почему, наигравшись в богов, мы потом хотим, чтобы у нас самих был Бог? Потому что можно наследить, нагадить вокруг. Но что бы ни было после – значит, кем-то выше так и было задумано.

– Ты, наверно, человеконенавистник. Как еще объяснить твое отношение к миру вокруг?

– Ха! Вы, люди, – слабаки. Наговоришь вам полтонны слов, а вы это в одно емкое слово вмещаете. Человеконенавистник! Вы хотите что-то большое объяснить чем-то очень маленьким, – Цукерберг сложил пальцы одной руки в щепоть на ладони другой, как будто хотел ухватить хлебную крошку.

– Да потому что все проще, чем кажется, – не унимался я.

– Нет, блять! – И он пнул попавшийся под ногу булыжник, который отскочил на другую сторону улицы. – Вы упрощаете чужое. А все свое раздуваете, как пузырь, вытесняя страдания и радости других. Вы же всё об одном, всё об одном. Всё о себе, – он перешел на хрип, хватая себя за поношенную куртку. – У нас теперь не совсем чувства. Если не страшно, то пусто непременно. И Берлин тэж пустой. Такой себе поверхностный город. Даже метро здесь не уходит глубоко в землю. Все снаружи. И эти пожарные машины – одна за другой, одна за другой, – он сделал небрежное движение рукой, будто прогонял кого-то. – Поврубают свои сирены и туда-сюда… туда-сюда… А мы смотрим на это всё пустыми глазами.

Цукерберг удивительным образом переходил от «вас» к «нам». Я, честно говоря, даже запутался, к какому лагерю он приписывает лично себя. Может, он и сам не мог этого разобрать.

– Человеконенавистник. Да я вообще-чертов романтик! – Он фыркнул и добавил вдруг: – Вот ответь: знаешь, почему люди чаще посещают места, где случились теракты?

– Я даже не знал о такой статистике.

– А она есть! Сейчас все помешаны на цифрах, на процентах. На статистике. Так вот, люди чаще посещают место, где уже случился теракт, потому что фургон никуда не въезжает дважды.

– А на твое подсознание эта статистика влияет? На какую рождественскую ярмарку ходил ты?

– Ту, что за этим супермаркетом, у мусорных контейнеров. Но если тебе все равно страшно, просто нажми эту кнопку. Чего ты ждешь?

– Какую еще кнопку? – Вот здесь я вконец потерял цепочку мыслей.

– Красную. У каждого ведь она своя? – и бомж склонился ко мне, вкрадчиво вглядываясь в мои зрачки, и заигрывающе добавил: – У каждого она – о своем.

Я посмотрел на часы. Из клиники напротив должна была с минуты на минуту выйти Мария.

– Так что ты там прячешь, – продолжил он, – вон там, глубоко под курткой? Под кожей? Ужас. Ты прячешь ужас. Он уже настолько долго с тобой, что тебе кажется: все нормально. Но ученые эти ваши зря старались, – не унимался Цукерберг. – Ведь не в коже, оказывается, дело: это что-то внутри нас затвердело и приспособилось. Хотя… все это, возможно, хитрый маркетинговый ход: нужно продать человеку то, что у него, по сути, уже есть. Ешь, мол, пока никому не скормлен. Утром проснешься, обернутый в новую кожу. А кожа-то – всего лишь плацебо! Ты думаешь, что это она тебя сделала воротилой. В действительности она просто вселила в тебя веру. И все то говно, копившееся внутри тебя, – о, чудо! – вышло наружу. Ты теперь – говномет.

– Меркель-то так и не пришла, – иронизирую я, а на самого такая тоска нашла: смотрю на суетящихся людей вокруг, и в голове все вертятся слова Цукерберга, как пытка, нескончаемым эхом.

– Не пришла! – И он вскочил. – Пойду-ка я лучше разгребать свои завалы. Вдруг что найду. – И ушел.

* * *

– Когда ты перестала принимать феназепам? – Мы занавесили окна и растянулись на диване друг против друга. Тусклый свет расплылся по комнате, как теплое молоко. Мария ела оливки из консервной банки, а я по ее просьбе искал марку, затерявшуюся в одной из книг. Листая страницу за страницей, я машинально фотографировал глазами первые попавшиеся фразы: «транслятор», «дубль», «превратить», «НИИЧАВО».

– С тех пор, как ты стал оставаться у меня. Ты не заметил?

– Заметил. Просто подумал: вдруг ты стесняешься принимать его в моем присутствии и делаешь это, когда я не вижу. Такие мысли меня расстраивают.

– Мысли про мое стеснение или про то, что я все еще могу его принимать?

– Я про стеснение, само собой.

– Все таблетки я выкинула и не ошиблась: мне больше ни разу не становилось так тяжело, как было раньше. – Мария отложила банку и откинула голову на подушку. – Папа не верил в Бога. Он мог лихо, иногда не совсем тактично, проехаться по религии и по набожным, но порой вдруг как-то тревожно глядел на меня, клал мне на голову свою ладонь и тихо повторял: «Боженька тебя храни». Папа всегда говорил: нет ничего хуже, чем пережить собственного ребенка. Мне кажется, ему было страшно. А я видела достаточно детских смертей в больницах. И знаешь, я прекрасно понимаю потребность некоторых родителей глушить боль. И они ее глушили.

– То есть они выбирали жизнь несмотря ни на что, а потом ее же глушили таблетками? Значит, им все же была важна своя живость. Они всё еще хотели жить сильнее, чем умереть.

– Или это просто страх? Нам часто страшно перейти черту, потому что мы боимся,