Дом из парафина - Анаит Сагоян

что за ней таятся все наши ужасы. Знаешь, я почти сломалась из-за гибели отца. На это позже наложился стресс от переезда. Я едва продержалась. Самая моя первая паническая атака меня немного удивила. Это был холодок в груди, который поднялся к горлу и усложнил дыхание. И он будто норовил вывалиться изо рта наружу, как пленка. Как вздутый целлофановый пакет. Было ощущение эйфории. И немного неуютно, но в то же время не покидало чувство, что именно сейчас можно сделать что-то большое, очень заметное, потому что на таком нерве что-то обычно и делается. А потом меня насторожило, что в тот момент мама никак не выходила из головы. Этот холодок в горле, она в мыслях, ее взгляд, моя спешка из комнаты в комнату… Отпустило минуты через три. И только тогда я поняла ясно: мне это не понравилось. Очень не понравилось. Я не хотела повторений, которые, конечно, были. А ты? Принимал заглушки?

– Нет. Кажется, было просто лень идти за рецептом к психотерапевту. Но потом меня накрыла учеба, с которой нужно было уже заканчивать, после накрыла работа в редакции. Главное, чтобы тебя чем-то накрывало. Чувство вычерпанности – оно полнее пустоты. Оно без начала и конца.

В комнате стало совсем темно. Квартира Марии выходила на уютную внутреннюю улицу, и по вечерам здесь было особенно тихо. Как на дне океана.

– Когда я сюда прилетела, мне первое время казалось, что небо здесь совсем другого цвета. Просто раньше я никогда не улетала так далеко. Ну ездила по восточным городам России. Не более того. А потом вдруг сразу – и Германия. И все такое новое, – Мария повернулась на другой бок. – Знаешь, раньше все вокруг только и говорили: там, в Европе, нет между людьми чувства родства. Дети рано уходят из дома, и любовь совсем другая. Какая-то совсем не любовь, а обычное партнерство генетически связанных людей. Ты мне – я тебе. Это оседало в моей голове, а потом, будучи уже здесь, я стала замечать: немцы тоже любят своих детей. Они тоже умеют обниматься и говорить друг другу важные слова. Они, наконец, умеют плакать. Так же, как мы.

Я поглядывал то на Марию, то на очередную страницу книги. Их набралась целая кипа.

– А чем тебе дорога марка, которую мы ищем? – спрашиваю.

– Напоминает детство. Когда я думаю о детстве, я часто вспоминаю тяжелые волны за бортом. И любая другая мысль лишь наслаивается поверх этого простого каркаса. Я постоянно рыбачила с отцом. Когда я тянула на себя сети, казалось, что я управляю движением волн.

– Знаешь, я почему-то представляю тебя в смешной шляпе с широкими полями, в плотном водонепроницаемом комбинезоне. Ты тянешь на себя сети и поешь песни. А на твоем обветренном лице – улыбка.

– Так ты нашел мою марку! – осенило Марию, и она вскочила от радости, запрыгала на диване, а потом полезла ко мне и развернула книгу, радостно рассматривая крохотную марку с тремя веселыми рыбаками. – Так вот же она… – Мария присмотрелась к самой книге. – «Солярис» Лема! Как же я могла забыть!

Через несколько дней я расчищал свою квартиру и собирал вещи: я с концами переезжал к Марии. Меня с головой накрыло ожидание. Я хотел быть с ней сегодня, завтра. Спустя тридцать дет.

Стоя в ванной перед зеркалом, я смотрел на себя в отражении, и мне вдруг показалось, что это отец смотрит на меня. Я все больше и больше становился на него похожим.

«Весь в отца! – часто повторяла мама, если обижалась на меня. – Сил больше нет!»

Но я же никуда не уйду! Отец просто встал, надел ботинки, и дверь за ним вдруг захлопнулась. Мама не вышла из кухни, да и я некоторое время сидел за своими делами. Потом вскочил и побежал к окну: папа спешным шагом шел к остановке. Маршрутки долго не было, и в итоге папа махнул первому подоспевшему таксисту, сел в машину и уехал навсегда.

Но я никуда не уйду. Мы не такие. Мария не такая. Мы можем говорить друг с другом. Мы можем даже справиться без таблеток, если все время говорить друг с другом. Не о себе, о нас. В девяностых в Тбилиси не было практики принимать антидепрессанты. Никто не ходил к психиатрам или хотя бы к психологам. Никто не делился болью в семье. Это было не принято. Были, конечно, под завязку забиты сумасшедшие дома. То есть ты или полностью здоров и остаешься дома, или болен на всю голову. Остальное – капризы характера.

Люди занимались самолечением. Были свои заглушки: мужчины пили или сидели на игле, женщины уходили в себя, сетуя на жизнь. Семьи так и рушились: никто не хотел говорить друг с другом о наболевшем. Но все любили жаловаться, упрекать остальных. Это были годы шумных празднований и мрачных будней, когда все негласно договаривались играть в молчанку.

Нас всю жизнь отучали думать, что нам плохо. И не плохо нам вовсе: тоже мне, дурь какая, заигрались! Поэтому мы съезжали с ума тихо, внутри, камерно. В себя. Не всегда понимая, что это – происходит. Что это уже началось. Папа мог говорить отличные тосты о будущем, а наутро делать все наоборот. Все наперекосяк.

– Важно замечать вещи внутри вещей, – однажды сказал он мне, разбирая старые, неисправные настенные часы и объясняя мне их механизм, но слишком быстро отвлекшись от сути. – Не смотри на часы как на коробку с циферблатом. Циферблат – это всего лишь исполнительная часть. Все самое важное – внутри. Это как в нашей семье: важно не то, что нас трое. Важны соприкосновения. То, как мы двигаем друг друга. Если один из нас перестанет двигаться, весь механизм остановит работу.

– И что тогда, если случится сбой? – спрашиваю.

– Ну, значит, – и папа недовольно вздохнул, – ничего не стоили старания. Не люблю таких оправдательных слов: «старался, но не вышло», «сделал что смог». Значит, плохо старался! Все только и думают, как сослаться на обстоятельства. Все хотят страдать. А спросишь: ну что такое, епт? Так они распластаются на земле и лежат: им плохо. Ничего у них не выходит. Они выдают свое добровольное одиночество за вынужденное. И начинают страдать. Они нам просто врут. На лицах ни намека на улыбку, изо рта доброго слова не услышишь, ничем тебя не поддержат. Только и ходят туда-сюда, туда-сюда, повесив носы. Потому что им – плохо. А виноват почему-то ты, – заключил отец, с омерзением отбросив отвертку в сторону.

Скрываясь