Земля под снегом - Эндрю Миллер

видимости, одна. Можно зайти с остатками джина, посидеть с ней у огня, рассмешить. А потом перед камином, медленно, проделать с ней то самое. Она уже беременна, так что обрюхатить риска нет. Подумал – ей, вероятно, понравится: великий трах с доктором при колеблющемся свете камина.

Наполнил ванну. Топлива в баке не было, но воду грела «АГА», и она еще не погасла. А что если Айрин там, на ферме? Да нет, он знал, где она. Разделся и залез в ванну. С каким всплеском плюхаются в воду твои яйца! Сел, обволакиваемый паром, и опустил взгляд на свои белые ноги под зыбью унимающейся воды. Переживания наслаиваются, копятся, как работа. До такого изнурения дойти, подумал он. До такого изнурения.

Две минуты – и вылез. Вытерся. Энергично растер голову. В спальне вытащил из-под подушки пижаму и надел. Натянул носки. Отыскал в ящике гернсийский свитер и тоже надел. Стал чистить над раковиной зубы, думая, что когда-нибудь их лишится, будут одни фарфоровые, как у куклы. Сплюнул, и вдруг резко, блаженно подступили слезы, но он не дал им потечь. Рискованно. Это было бы как рвота, которую не можешь остановить, пока сердце не выблюешь. Он взглянул на Арнольфини и его жену и пошел по коридору к гостевой комнате напротив ванной. Там забрался в кровать, которую использовал его отец, хотя использовал – не совсем то слово. Лег на спину. Занавески не были задернуты. Он решил, что голубоватое свечение – это, наверно, луна, зимняя луна. Взялся за простыню, высвободил ее и натянул на лицо.

10 января, четверг

Выныриваешь – но всю ночь тебя несла река, и теперь ничего не узнать. Ребенок, она поняла, потерян. Внутри сейчас только камень, белый камень.

Откинула одеяло. На ней была ночная рубашка в мелких линялых цветочках. Чужая, не ее размер. Задрала ее и посмотрела туда, вниз, – ожидала кровь, может быть, много крови, но простыня была чистая и сухая, ее ноги и бедра тоже. Потом внутри шевельнулось дитя, и она издала звук, странный звук – что-то птичье из жаркого рта. Ласково погладила живот. Зашептала, обращаясь к тому неоконченному, что лежало по ту сторону натянутой кожи, все нежное проговорила, что подсказало сердце. Исчерпав слова, едва дыша, откинулась на подушку и уставила взгляд в потолок с белой лепниной. Пустота внутри не исчезла, но была в каком-то другом месте. В голове, может быть. Голова как покинутый улей.

– Проснулись, – послышался голос.

На стуле у одного из больших окон, почти утонув в струящемся оттуда свете, сидела девочка. До этого она вязала, а теперь медленно поднялась, держа спицы и клубок красной шерсти. Улыбнулась, глядя на Айрин или чуть в сторону, и, пройдя по проходу между кроватями, остановилась у нее в ногах. Посмотрела на стену и улыбнулась еще раз. Сколько ей, двенадцать? Тринадцать?

– Я схожу за воспитательницей, – сказала она.

– Это детская больница? – спросила Айрин.

– Нет, что вы, – сказала девочка. Ее голос звучал как флейта. – Это не больница!

Она двинулась дальше по длинной комнате, минуя изножья десятка других кроватей, на которых никто сейчас не лежал. На ней были коричневые кожаные туфли почти такого же цвета, как паркет. Она повернулась, задев темной тканью юбки конец последней кровати, нащупала дверь, открыла ее и вышла.

Айрин ждала. Прислушивалась. Спустила ноги, посидела на краю кровати, приводя кровь в движение. В комнате был большой камин, где ничего не горело; над ним голая каминная полка. Два окна в торце были разделены пополам стойками. Неверной походкой, хватаясь за металлические изножья кроватей, она подошла к торцу, выглянула.

Снаружи под окнами был сланцевый карниз, внизу маленький дворик. Посреди дворика стоял столб – железный? – с которого свисали цепи. Дальше, за кирпичным забором, над белой толщей мягкого снега чернели, плавными изгибами устремляясь вдаль, телефонные провода. Из двери, которой она не видела, вышел мальчик в варежках, в шапочке с помпоном и в подпоясанном пальтишке. В руках у него была чашка или мисочка. Он осторожно сделал несколько шагов в сторону столба, а затем рассыпал содержимое чашки по снегу, как семена. Он, поняла она, кормил птиц, но птиц пока видно не было.

Машина была пурпурная, как баклажан, это был наливной, изобильный пурпур, пурпурная поверхность над пурпурной глубиной; впрочем, кто-то эту глубину промерил, возможно, ребром монеты, оставив на капоте с водительской стороны процарапанные линии. Надо было смотреть со стороны кабины, чтобы понять, что эти линии складываются в виселицу.

– Ага, – сказал Чарли. – Какой-то мамзер.

– Мамзер?

– Ну, пишер[63].

– Ой-вей! – сказал Билл.

Воображаемая еврейская жизнь брата… это он тоже забыл – или просто отодвинул подальше. Началось, когда они были подростками, но почерпнул он все, должно быть, из книжек и фильмов, потому что дома никакого идиша не водилось, разве, может быть, где-то в недрах больших шкафов, стоявших наподобие камней Стоунхенджа у стен некоторых комнат: семья, пережидающая облаву. Впрочем, нет, Билл знал, чтó в этих шкафах: кипы старых газет, сложенные светомаскировочные шторы, сломанные приспособления (в одном шкафу – пылесос двадцатых годов, похожий на останки маленького травоядного динозавра), пазлы с тысячей кусочков моря от маминых родителей – коробки, которые приходили почтой каждое Рождество и ни разу не открывались. Идиш брата был деланым. Чарли весь состоял из такого. Он сказал им однажды, что хочет стать актером. Никто не обратил ни малейшего внимания, но это, возможно, подошло бы ему лучше, чем быть сборщиком квартплаты.

Сели в машину. День был белый, безветренный, не день, а неподвижная картина. Оглянулись на дом, и Биллу показалось, что он увидел в одном из окон тень матери. Чарли разглагольствовал про переключатели и датчики. Сиденья были удобные (пурпурная кожа с красной окантовкой). Шкала спидометра доходила до ста шестидесяти.

– Думаешь, выжмет столько? – спросил Билл.

– Ну, не тут, не между Уолвортом и Паддингтоном, – сказал Чарли.

Транспорта было немного – или Чарли знал, как ехать. Машина пробиралась мимо плоских фасадов по выскобленным от снега улицам. Внезапно – река. Тут она не была покрыта льдом (замерзла выше), но текла медлительно, вязко, обматывала устои мостов, точно буксирными тросами, клейкой черной рябью. Когда переезжали на тот берег – далекая панорама в обе стороны, – город ненадолго обрел смысл. Потом снова в тесный мир с прорезями слепых улиц, которые наполовину состояли из строительных площадок. Автобусы ползли по улицам, как лава. Машина, объезжая ее рев, продвигалась на запад лишь ненамного быстрей.

Разговаривали мало. Чарли курил («кенситас клаб»).