Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Больше ничего не происходило. Время тонуло в неподвижности и фантазиях. Художник, как он себя называл, показал им рисунок – набросок, сделанный мягким карандашом, со всеми деталями, – посредственный или красивый, тогдашняя Эмилия не смогла бы сказать, но нынешняя, безжалостная, рассматривая его через дымку воспоминаний, считала примечательным, хотя эти двое, скорее всего, были просто Волками.

– Так ты нам его подаришь? – бесцеремонно спросила та, другая.

Волк улыбнулся, открывая потемневшие от никотина зубы.

– О нет! Это нам на память от вас.

И он вложил каждой из них в ладошку свернутую купюру в двадцать тысяч лир, что примерно соответствовало карманным деньгам, выдаваемым им на неделю. Эмилия подумала, все не так плохо, раз сейчас они отсюда свалят. Что эти дядьки будут делать с рисунком, не имело значения. Важно, что они не заставили их снять трусики, не заставили нагнуться, целоваться или еще что-то.

И все-таки она чувствовала себя грязной, испачканной. Как будто с этим рисунком, за который им заплатили по двадцать тысяч лир, эти дядьки украли у них что-то важное, сокровенное. Поганый, тошнотворный день. Эмилия долго не могла его забыть.

– Эми, ты с нами? Задумалась или уснула?

– Хороший сон? Мы тоже там?

И вот сегодня вечером, неожиданно, возможно из-за того, что они сидели – женщины и мужчины, незнакомые, но уже близкие, – ей вспомнилась эта история. И она погрузилась в раздумье.

Час ночи. Они не пьяны, но раскованны. Особенно Марта и Хабиб. Эмилия и Мохамед оставались в тени, как «сопровождение». В ресторане было оживленно и шумно, приходилось говорить громко, чтобы тебя услышали. На них время от времени бросали любопытные взгляды, возможно потому, что два тунисца (молодые) и две итальянки (не очень молодые) вызывали интерес.

Черные глаза Хабиба блестели, бросая вызов.

– Я не верю, – сказал он Марте, – что ты из тюрьмы смогла пойти на… Как ты сказала? Лекарства от рака?

Марта навалилась всем телом на край стола, готовая напасть.

– Я не говорю, что ты врешь. Но что у тебя была за тюрьма? Элитная?

– Нет, самая что ни на есть дерьмовая.

Хабиб посмотрел на товарища и покачал головой.

– Вообще-то я тоже хотел учиться. Записался на механика. Но потом к тебе в камеру сажают какого-нибудь засранца, и понеслось. В столовке между нами и китайцами вечные разборки. Бывало, сидит сорок два человека, а тюрьма рассчитана на тридцать. Не удержался – и все, штрафной изолятор. Давали два года, в итоге отбывал три. Все порезанные, дошедшие до ручки. Потом звонишь маме, а у нее из-за стресса диабет. Из-за тебя. А тебе ничего не хочется, только спать, курить и не думать об этом. – Лицо Хабиба помрачнело, он сразу стал лет на сто старше. – Вот и вся школа, я в тюрьме научился одному – не чувствовать боли.

Марта удивленно посмотрела на него: крутые парни так не говорят. Но если ты много страдал, твое сердце становится большим, бездонным. Эмилия тоже смотрела на Хабиба и думала, что в чем-то он прав. В тюрьме проблемы, оставшиеся на воле, казались гигантскими, а ты была беспомощной, как тростинка. Но бывало, особенно весной, когда приходило тепло и день становился длиннее, ты говорила себе, что сможешь что-то исправить. Тогда ты не пропускала уроки, ни с кем не ссорилась, ни во дворе, ни в столовой, а на свиданках радовалась, что улыбается отец, не замечая новых морщин и темных кругов у него под глазами.

Но потом, как топор, падала депрессия. Особенно в декабре, перед праздниками, когда из колеи выбивало все, даже невинная реклама. Или приходил охранник и сообщал, что брат в больнице, что умерла мать или бабушка. А на свиданках видела: отец совсем разбит, но пытается скрыть это, и причиной тому – ты. И тогда тебя словно засасывала темнота, словно в камере больше не было ни дверей, ни окон. Вот тогда и горели матрасы. Таблеток в медпункте не давали. Ты резала вены, приходила в школу на сорок минут позже – а кому охота вставать? На улице темно и сыро, в камерах чесотка. А рядом не только подруги, но и сучки, чьи морды хотелось разбить. Ты не могла сказать: «Пойду-ка прогуляюсь, успокою нервы». Нет. Все дни, все часы ты должна была оставаться там, и нервы рвались. Все рвалось.

Что они знают об этом? – подумала Эмилия, оглядев сидевших за соседними столиками.

– Тюрьма самая что ни на есть дерьмовая, – повторила Марта, заказав четвертую или пятую бутылку вина, – но в том были свои преимущества. Старшая школа, университет… Училась бы я, останься я на воле? Черта с два!

– Почему? – засмеялся Мохамед. – Родители не драли тебе задницу?

– Нет.

– Я до сих пор помню, – вмешался Хабиб, – отцовский ремень. К счастью, потом отца забрали в Сан-Витторе.

– Он – в Сан-Витторе, в Беккариа – ты… – прокомментировала Марта. – Это из цикла «Побежденные», он не закончен.

Вряд ли Мохамед и Хабиб читали Вергу[10]. Но суть они поняли.

Эмилия между тем украдкой взглянула на свой мобильный. Ни звонка, ни сообщения. Сассайя угасала. Как крошечная звездочка в далекой галактике. Едва заметное свечение, возможно, уже погасшей или никогда не существовавшей звезды.

«Почему я не такая, как ты?» – в который раз подумала Эмилия, глядя на подругу. Марта откинула волосы с лица, пригладила их и сказала:

– Хотите историю?

История у каждого была своя. И каждый мог начать сначала, вставить новые главы, повернуть сюжет, добавить неожиданных поворотов. Но старые главы было уже не переписать. И нельзя было удалить их.

– Жила-была Соня, назовем ее так.

Зал ресторана пустел, стихал фоновый шум.

– Она родилась в небольшом городке, двенадцать тысяч жителей. На худородной равнине в ста двадцати километрах от моря, куда ее никто никогда не возил. Море она увидела только в семнадцать лет, через решетку камеры в Низиде. – Марта улыбнулась, как будто картинка все еще стояла у нее перед глазами. – Это было волшебно: проснуться и увидеть Прочиду, окутанную туманом, волны и чайки…

Эмилия почувствовала, как Марта сжала ее руку под столом.

– Но все по порядку. Жила Соня в таком дерьмовом местечке, в такой жопе мира, что оно само по себе было тюрьмой. В детстве у нее была только одна отрада: библиотека рядом со школой. Всегда пустая – лишь иногда заходили пенсионеры, – но ей там нравилось. Там не было глупых, безалаберных одноклассников. И никто не преследовал ее в туалете, как дома.