Черное сердце - Сильвия Аваллоне

– Язык – живой организм, он развивается сам по себе, независимо от воли людей. Например, то, что было неправильно пятьдесят лет назад, теперь считается правильным. В лексикон вошло ваше любимое слово «смартфон». Одни слова умирают, другие рождаются. Время влияет и на слова тоже.

Дети смотрели на меня озадаченно.

– И что же нам делать? К тому же еще столько исключений…

– Что делать? – Я невольно улыбнулся. – Ошибаться!

Я сотни раз брал в руки телефон, не чтобы позвонить ей, нет, – чтобы узнать, где она, как она. Я так сильно хотел этого, я чувствовал, что тону. «Привет, Эмилия». Я писал сообщение и тут же удалял его. «Прости. Ты в порядке?» Но она была права: слова не помогают.

К концу января я сдался и больше не включал телефон. Слушал его упрямое молчание, будто мало мне было молчания Сассайи, леса, гор, меня самого. Я снова стал медведем, залегшим в своей берлоге. Но если будни, словно камни, катились прочь, то выходные лежали неподвижными валунами.

В одну из суббот, рано утром, прямо в пижаме я вышел на улицу, перешел на другую сторону переулка, достал из-под коврика ключ, открыл двери и в отчаянии принялся подметать у Эмилии полы. Не удовлетворившись этим, я вымыл окна, протер на полках пыль. Вынес проветрить на балкон матрас и одеяла, зашпаклевал на кухне трещины, устранил в раковине небольшую течь. Восемь часов непрерывной работы, и старый дом Иоле заблестел.

В следующую субботу я занялся чердаком: выбросил старую мебель, которую нельзя было починить, сложил в большие черные мешки разбитые абажуры, заплесневелые газеты. Содрал с потолка густую паутину. Методично, сосредоточенно я очищал пространство. Таково было внутреннее желание – навести чистоту. И когда в доме не осталось ни пылинки, я принялся за сад, который напоминал непроходимые джунгли: заросли переметнулись и за ржавый забор. Я догадывался, что вид оттуда открывался изумительный, но кусты скрывали горизонт. Мне вспомнились розы Иоле, грушевое или сливовое дерево в центре. Но в этом хаосе дикой растительности невозможно было ничего различить.

Нашел экипировку: толстые перчатки, сапоги до колен, секатор. Я забросил свой дом, чтобы воскресить ее. Нырял в заросли колючих кустарников, нападал, резал, топтал, вырывал. Мне доставляло какую-то нездоровую радость забираться туда, в эти первобытные джунгли. Установить закон, применив насилие. И когда я находил кусты роз, искривленный ствол столетней груши, сливовое дерево; когда освобождал забор от засохших вьюнов, открывая сад Альпам, мне хотелось плакать. «Вот вернешься, Эмилия, и увидишь все это…»

Наконец в одну из суббот я сел в машину и поехал в город, в большой торговый центр. Я нашел приличный телевизор с диагональю в сорок дюймов. В Альме взвалил его на плечи и, обливаясь по́том, понес вверх по тропе, как мул. Обессиленный, поставил его на кухне. Антенны не было, ну и ладно; счастливый, я смотрел на черный экран. «Вот вернешься, Эмилия, и увидишь все это…»

Я знал, что этого не случится. Потому что я сам выгнал ее. И сейчас, когда мой мир сжимался до крошечной точки на земле, мир Эмилии неимоверно расширялся.

Она четыре раза была в Пинакотеке Брера, каждый раз подолгу стояла перед «Мертвым Христом» Мантеньи. Мимо «Поцелуя» Хайеса прошла, не удостоив даже взглядом: любовь для нее была неприятной материей.

Смерть же всегда оставалась в числе любимых тем. Как в те годы, когда университетские преподаватели приходили в тюрьму, чтобы принять экзамены, и испытывали неловкость от отдельных вопросов, потому что прекрасно знали, кто она такая. Но Эмилия была на коне, когда речь шла о телах, душах, природе зла. Она не владела терминологическим языком философии: слова «онтология» или «метафизика» были так же далеки от нее, как и развлечения сверстников на дискотеках в Риччоне. Но она прекрасно знала, что такое зло. Зло банально, Ханна Арендт была права. Жалкая штука, и все же. Непонятная, путаная, не имеющая ответов. Единственным для Эмилии способом разобраться в ней было внимательно изучить и попытаться воспроизвести на бумаге выражение лица этого мертвого Христа.

Эмилия сходила на выставку Босха и на выставку Караваджо, своего любимого художника, в Палаццо Реале. О Караваджо она писала рефераты, а потом и дипломную. Она сразу испытала чувство полного единения с ним. Караваджо тоже знал, что такое зло. Он хлебнул лиха, испытал его на собственной шкуре, иначе как бы он сумел передать его через такую густую и необъятную тьму, отрезанную от ослепительного, божественного света? Как бы он смог изобразить гнилой плод, умирающий под тяжестью внутреннего приговора?

Эмилии нравились церкви, она могла часами размышлять, сидя на скамье в Сант-Амброджо или Дуомо. Мир, который она долгое время могла видеть только в книгах, окутывал ее красотой, ошеломлял и завораживал. По выходным они с Мартой ходили по магазинам, подолгу вертелись в примерочных, меряя одежду, которую мечтали увидеть в тюрьме в посылках от родственников, а по вечерам ужинали с Хабибом и Мохамедом, которых Марта, кстати, стала приглашать домой.

Чтобы не сидеть на шее у подруги, Эмилия устроилась на работу в фастфуд. С шести вечера до двух часов ночи она переворачивала шипящие бургеры, ее коллегами были молодые иммигранты во втором поколении. Она возвращалась домой глубокой ночью, пропахшая маслом для жарки. Этот запах не выветривался даже после душа. Марта продержалась неделю, после чего сказала так:

– Я уважаю любую работу, ты знаешь. Даже нелегальную, если нет выбора. Но ты получила диплом по искусству не для того, чтобы кидать замороженную картошку в кипящее масло.

– У меня нет особых амбиций. И потом, Милан не изобилует возможностями для скромного искусствоведа.

– Амбиции должны быть. Ты отнесла свое резюме в нужные места? Во все эти музеи, куда ты ходишь, в частные школы, куда-то еще?

– Марта, в мире полно художников, которые жарят картошку.

– Знаю. Но больше не хочу просыпаться от запаха картошки фри. Так что, – и Марта взяла в руки телефон, – я позабочусь об этом.

Для Марты не было неразрешимых проблем, потому что в свое время она нашла выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Буквально на следующий день Марта нашла для Эмилии работу на неполный день, оплачиваемую чуть лучше, чем фастфуд. Эмилия, впрочем, доброго жеста подруги не оценила.

– Как ты, черт возьми, до такого додумалась?

– Скажи спасибо, и вперед!

– Я работаю с классными ребятами, и там интересно. А ты меня в гроб загнать хочешь!

– Ну и шутки у тебя! –