Монгольский след - Кристиан Гарсен

шум панического бегства, подозрительное шипение, заставлявшее их отпрыгнуть на пару шагов назад. Спустя какое-то время, когда уже следовало подумать о возвращении и, к тому же, стало холодать, они услышали леденящее кровь рычание, в котором Ирина тотчас же узнала голос росомахи, самого кровожадного зверя сибирской тайги или даже всех лесов планеты. Они притаились и задержали дыхание, прислушиваясь и высматривая по сторонам источник угрозы, придавленные грузом тишины, увенчанные переливами бледных лучей солнца, просочившихся сквозь медленно покачивающиеся, поскрипывающие ветви в вышине. И приступ ужаса сковал тогда Чэня-Костлявого, вдруг ощутившего себя совершенно беззащитным посреди темного глухого леса — густого, безжалостного, совсем теперь не гостеприимного, наполненного неясными шорохами и подозрительными вздохами.

— Это правда, — прошептал он. — У меня в детстве была книга о животных, и там говорилось, что она маньяк, серийный убийца, самый опасный хищник в лесу. Лучше встретиться с медведем-гризли, тигром или львом, чем с росомахой, потому что, случается, она убивает без нужды, просто ради забавы.

Заросли перед ними становились все гуще, однако местами среди них угадывалось что-то вроде извилистой тропки, словно приглашающей последовать за ней дальше вглубь леса. Однако к этому времени птичьи распевы умолкли, и сумрак вокруг них стал сгущаться, а любой хруст веток и другие лесные шумы стали казаться зловещими, не говоря уж о вполне реальной возможности напороться на какого-нибудь лютого зверя. Оба они смутно ощутили, что оказались на подступах к невидимой меже, за которой-то и начинается иной мир, и если переступят эту границу, то скрытые угрозы, которые им почудились, станут более ясными, опасными, неотвратимыми. Молча и неподвижно стояли они, затаив дыхание, в лесной чаще, будто заключенные в отдельную каплю на пенном гребне волны обычного времени, и слова, чтобы узнать, что сейчас чувствует другой, им были не нужны. Не сговариваясь, вместе свернули с намеченного пути, а затем пошли назад к поселку, передумав углубляться в лесную чащу, и обоим это решение далось не легко, как если бы они из-за трусости упустили шанс сделать необычайно важное открытие.

Вскоре заросли снова стали менее сумрачными и густыми. Понемногу рассеялся и сковавший их страх. По пути много, наперебой говорили, будто это помогало снять заклятие того ужаса: Ванлинь — о своей сестре, очень красивой, обожающей математику и английские романы; о родителях и аварии, унесшей их жизни; о своем дедушке-гонконгце Эдварде Чэне, окончившем свои дни, скрючившись в норе где-то в сибирской тайге — возможно, в месте, похожем на это; о Монголии, о которой он мало что знает, хотя у него самого мать монголка; и о Пекине, который становится местами просто неузнаваемым. Попытался также объяснить Ирине систему четырех тонов[79] в китайском языке, и она покорно повторяла то, что он ей надиктовывал, хотя и не совсем точно. В свою очередь, Ирина рассказывала, о том, какая в этих краях зима; о Байкале, который, говорят, замерзает по всей поверхности в одну ночь, и по нему с января по апрель ездят автомобили; об Иркутске, где река Ангара не замерзает благодаря быстрому течению, хотя в городе три десятка больших островов, а до строительства ГЭС река разливалась, затапливая улицы, зимою из-за намерзания донного льда; рассказала легенду об Ангаре, любимой единственной дочери седого Байкала, у которого триста тридцать шесть жен — впадающих в него рек: отец соглашался выдать ее замуж разве что за богатого соседа, Иркута, но Ангара подмыла прибрежные скалы и сбежала к далекому красавцу, Енисею, о котором много слышала от чаек; говорила Ирина и о жизни в Иркутске, о его истории — особенно, как места ссылки туда и депортации оттуда, о его обманчиво идиллической уютности, об очень высоком уровне преступности, постоянно растущем числе наркоманов и ВИЧ-инфицированных — всё это просвечивало сквозь, в общем-то, жизнерадостную атмосферу города, где у нее много друзей; о смеси любви и печали, с которыми вспоминает родные места; и о родителях, часто оставлявших ее дома надолго одну. Поделилась она также парой случайно вспомнившихся мелких подробностей о французе и русском, пропавших в Монголии, но он пропустил их мимо ушей, поскольку не ощущал себя действительно причастным к этой истории, полагая, что его попытались втянуть в нее по чистому недоразумению. Долго вот так болтали они, быстро успокоившись, избегая упоминать о пережитом недавно страхе, шагая бок о бок, как два юных влюбленных, изливающих друг другу душу на лоне величественной дикой природы. Ирина не нашла место, куда наведывается Гэирг, Ванлинь же, не переставая думавший о своем дедушке, не сумел обрести шаманского откровения — а впрочем, по мнению Ирины, краткий приступ ужаса, посетивший его перед невидимой границей, возможно, был дебютом на этой стезе, если только правда, что призвание шамана — не только редкий, но и зачастую малоприятный, тяжкий дар. Они оба не преуспели в своих поисках, день, можно сказать, пошел коту под хвост, однако чувствовали они себя превосходно, полными свежих сил. На прощание Ирина сказала, что хотела бы повидаться следующим вечером, причем, довольно поздно, потому что днем будет занята с приехавшими родителями. Прежде, чем уйти, как бы случайно поцеловала его в уголок рта.

Вернулся Ванлинь в прекрасном расположении духа. Его словно распирало изнутри нечто плотное и светлое. Ирина немного смутила его своим поцелуйчиком, но он решил не обращать на это внимания, поскольку она была еще дитя. Он поужинал, почитал и засел до глубокой ночи писать, начав новую историю и продолжив другую — о пропавшем в пустыне. Наконец, лег спать, но, как и накануне, снов не увидел.

6. Фрагмент одного из рассказов Чэня-Костлявого

Лети, Лелио, лети!

Лелио Лодоли летел уже три дня, при удобном случае иногда дремал на перине холодного воздуха, лениво парил, позволяя себе временами чуть отклоняться от курса, а летел он над густым ровным лесом, вечным и бесконечным.

«Нет, — поправил он себя на лету, — не ровным, потому что серо-зеленую массу лиственниц, заполонившую все видимую поверхность, местами пронизывает по-змеиному длинная поблескивающая река, — и смотреть на нее мне почему-то приятно».

И смотреть на нее ему было почему-то приятно, — снова поправился он, поскольку предпочитал писать в третьем лице и прошедшем времени.

Он полетел примерно вдоль реки, вдоль мерцающей на ее поверхности ряби, все больше отклоняясь от прежнего курса. Или, по крайней мере, от направления, избранного почти случайно сколько-то там часов или минут назад, потому что у него не было заранее выбранного маршрута, плана полета, не было никакого задания типа еды поискать или семью защитить,