Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

посылая гонцов за провизией в город. Сама хозяйка, в заботе о завтрашнем дне, провела чуть не весь нынешний на ногах. Усталая, после обеда она вышла на большую, открытую с видом на двор галерею-балкон, примыкавшую к столовой, опустилась там в кресло и объявила: «je ne bouge plus!»1. Она велела подать сюда кофе, расставить рядом с гостиной ломберные столы для желающих – и общество прикочевало на это новое место.

«Фанатик» был без ног и очень не в духе: во-первых, утренняя репетиция шла вяло, и притом, несмотря на все его настояния, товарищи его по спектаклю решительно отказались, чтобы шла она в костюмах, доставленных накануне из Москвы и которые они еще накануне разобрали между собой и успели примерить и уладить на себе; во-вторых, одна из декораций была еще не готова, и декоратор едва надеялся дописать ее к следующему полудню; в-третьих, храбрый капитан Ранцов, которого режиссер, несмотря на все усилия, никак не добился «поставить на настоящую актерскую точку», отказался накануне от своей роли Тени, а вызвавшийся заменить его землемер Постников не успел ее еще выучить и должен был играть ее с одной репетиции; и наконец – а это было главное – доставшийся «фанатику» костюм был какого-то абрикосового цвета, который, по его мнению, не шел «красивому блондину», каким он надеялся появиться в роли Розенкранца. Эта беда была еще поправимая, так как Василий Тимофеев, прибывший утром из Москвы с огромным ящиком всяких париков и волос для усов и бороды Эльсинорского двора, объяснил ему, что, мол, «все равно, Иван Ильич, я вас красивым брюнетом поставить могу»; но костюм Вальковского был еще, кроме того, для него узок, так узок, что того гляди мог лопнуть по швам, а расставить его нельзя, запасу нет, – он уж пытался. Выйти в таком костюме «молодцом» нечего было думать, встать фертом, рукой за эфес шпаги взяться – «а ну, как под мышками крякнет!..» Оставалось одно средство, – похудеть, по возможности, до завтра. Любовь к «театрику» восторжествовала в этом случае даже над его обжорством: он за обедом почти ничего не ел, а на завтра положил и вовсе не обедать, не завтракать, а питаться одним чаем, и даже без булки: «авось сойдет маленько жиру до вечера!..» Об этих злоключениях своих теперь, за неимением другого доброхотного слушателя, – он всем своим соучастникам в «Гамлете» успел надоесть этими жалобами, как горькая редька, – он повествовал мистическим французским языком старушке madame Crebillon, вернувшейся накануне из Москвы, куда она ездила недели на две к какой-то заболевшей приятельнице, содержавшей нумера на Лубянке.

– 2-Eh bien, mon cher monsieur, – говорила она ему на это, – faites élargir les coutures, voilà tout-2!..

– Па кутюр3! – фыркал Вальковский. – Говорю же я вам, что и нья па кутюр, па!..

– Tâchez de maigrir alors, je ne vois que ce moyen-là4, – расхохоталась m-me Crébillon.

– Мегрир, ce ca! Я и хочу к завтраму мегрир. Это вы правильно сказали!.. Умный народ эти французы! – заключил он, отходя от нее и отправляясь гулять по саду «до цыганскаго поту», все в тех же видах – «мегрир к завтраму»…

Шигарев, в свою очередь, потешал московскую княжну, также накануне вернувшуюся из своей подмосковной в Сицкое. Он вел с ней опять «серьезный разговор», то есть рассказывал ей о брате. Новая варьяция на эту тему состояла в том, что этот брат, «служивший адъютантом в Чугуеве», был необыкновенный по ловкости и неутомимости танцор и однажды держал на одном вечере пари, что сделает за один раз сто туров вальса в зале, в которой было десять окон в длину и шесть в ширину, – и выиграл!..

– И все с одною дамою вальсировал? – хохотала московская княжна.

– Как можно! – воскликнул Шигарев. – Он переменил двадцать три дамы… и две из них слегли на другой день в постель, – примолвил он, значительно взглядывая на свою собеседницу.

– От усталости? – договорила она.

Он только того и ждал:

– Нет! У одной свинка сделалась, а у другой крапивная лихорадка…

На этот раз княжне прискучило его «оригинальничание», и она ушла от него играть в преферанс с Софьей Ивановной, – которая приехала «за два дня», как обещала Лине, – образованною окружной и Свищовым, который по этому случаю взял 25 рублей взаймы у приятеля своего Елпидифора.

Солнце между тем село, и тихая, безоблачная и безлунная летняя ночь опускалась полупрозрачными тенями на дальнюю окрестность. В окнах флигелей, занимаемых гостями, вспыхивали зажигавшиеся слугами на случай приезда господ свечи; пламень большого фонаря над большим крыльцом дома, что приходилось под самым балконом, отсвечивал ярко блестевшею искрой на уголке медной гербовой доски между лапами едва уже видного льва, и белели от того же света зеленые листы розового куста в клумбе, разбитой среди двора…

Царственная тишина ночи словно низошла и на действующих лиц нашего рассказа. Общий разговор смолк; молодежь ушла подальше, на висячие галлереи, дымить папиросами; оставшиеся разбились на мелкие группы, лениво перекидываясь несложными речами…

Зяблин, прильнув чуть не к самому уху хозяйки, что-то горячо и настойчиво нашептывал ей; она внимала ему, то томно улыбаясь, то вздыхая и опустив глаза с каким-то стыдливо-счастливым видом, перебирала кольца на своих коротких и жирных пальцах… О чем шла у них речь, мы не знаем. Но до чуткого еще слуха старушки Crébillon, дремавшей неподалеку от них на диване, донеслись вдруг ясно следующие слова:

– 5-Non, – говорила разнеженным голосом Аглая Константиновна, – я могу полюбить мужчину… je puis avoir une faiblesse pour un homme… mais changer de nom, jamais-5!..

Зяблин так и отпрянул в спинку своего кресла…

– Pas déjà si bête, mon Aglaé6! – прыснула себе под нос старая француженка и совсем зажмурила глаза.

– Что же? – говорил в то же время шмыгнувший с галереи, где продолжали курить недальнозоркие Маус с Ранцовым, Ашанин, подходя к одиноко, как бы в ожидании его уместившейся в самом углу балкона бойкой барышне.

– Что? – повторила она, передразнивая его.

– Ответ?..

– Вы просите невозможного! – отворачиваясь и краснея отвечала Ольга.

Он сел близко, прямо против нее. Колени его касались ее колен.

– Вы боитесь гулять ночью?

– Я ничего не боюсь! – пожала она плечами.

– Кроме любви? – протянул он.

– Разве вы меня так любите? – вскинулась она вдруг огненным взглядом в самую глубину его глаз.

– Я вам предложил… – не докончил он.

– Да, и я сама вам отказала! – засмеялась она коротким смехом. – Но, знаете, я даже сама себя не понимаю. Мне всего мало и всего хочется!..

– Кроме любви!.. – повторил он.

– Нет –