Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Помню, – беззвучно отвечала она.

– Ведь лучше было тогда, Hélène, лучше?..

Она не ответила.

Он горько, горько улыбнулся. Безумец, он мог хоть на мгновение вообразить себе, что от этого воспоминания зазвенит какая-нибудь струна в ее душе! Прогулки по озеру в лунные ночи – с ним! Он такой юный, милый, интересный шиллеровский герой…

Он встал, прошелся по комнате, опять сел…

– Это решено, я вижу, еще в Риме, – заговорила между тем Лина, – мне тогда ничего не сказали, и теперь…

– Зачем тебе сказывать! – злобно засмеялся князь Ларион. – В ее просвещенных понятиях ты – вещь, или… как бишь это говорит в «Гамлете» господин Гундуров? – «зверь без разума и чувства»…

– Дядя! – прервала его Лина, не подымая головы. – Я вас прошу не говорить мне ничего про maman…

– Ни про…

Он отрезал вдруг, каким-то сверхъестественным усилием заставил разом смолкнуть все, что в этот миг рвалось, резало и клокотало в его груди, глядя на эту опущенную, печальную, божественную головку, и тихо заговорил опять:

– Hélène, мне не нужно тебе говорить: твое счастие во сто раз дороже мне… моей никому не нужной жизни! – вырвалось у него опять с невольною горечью. – Скажи мне только: в настоящем случае рассчитываешь ли ты на мою поддержку?

Она отвечала не сейчас:

– Да, дядя! – и подняв на него глаза: – все, что от вас зависит, сделайте!

Он опять замолк, опять страшным усилием овладел собою…

– Hélène, – сказал он, – я требую полной откровенности. Иначе я не буду знать, как мне действовать.

Плечи ее дрогнули, она быстро отвернулась к окну.

– Анисьев не по тебе, – продолжал князь Ларион, – но… но есть… другой.

Она не отвечала.

– Я это предвидел… я хотел удалить его…

– Я знаю! – прошептала Лина.

– И это… это уже так сильно, Hélène?..

«Не спрашивайте!» – тоскливо сказали ее отуманившиеся глаза.

О, каким терзанием терзалось бедное сердце князя Лариона!..

Он имел еще силу усмехнуться, проговорить шутливым тоном:

– Значит, мне предстоят две задачи: одного выпроводить, другого выправить… Хорошо! Молись твоему Богу – а я сделаю, что могу!..

Он подошел к ней, подал ей руку… Она схватила ее, прижалась щекою к рукаву его и тихо заплакала…

Он наклонился, поцеловал ее в лоб, вышел… выбежал из ее комнаты и, дотащившись к себе, повалился на диван, как раздавленный…

XXIX

Мы пьем в любви отраву сладкую;

Но все ж отраву пьем мы в ней1…

Баратынский.

Дни бежали за днями. В обычном течении жизни в Сицком ничто наружно не изменилось. Все те же были вкусные завтраки и обеды, те же репетиции между этими завтраками и обедами и прогулки после этих обедов, все те же по вечерам музыка, и громкий смех, и бесконечные споры Духонина с Факирским о Жорж Санд и Louis Blanc2, и брюзжавший, к великой потехе публики, «фанатик», и толстый Елпидифор, отбывший грозного начальника и с легкою думой весь день теперь проводивший над своею ролью Полония… О последствиях посещения графа ничто не проникло в публику. Бредившая Петербургом бойкая барышня хранила вверенную ей тайну даже от отца – даже от Ашанина. А Ашаниным она увлекалась с каждым днем все более… Он однажды поймал ее одну в актерской уборной, куда побежала она на минуту со сцены приколоть перед зеркалом сорванную им для нее розу к волосам, – и, не говоря ни слова, обнял ее и страстным поцелуем поцеловал в самые губы. Она не крикнула и, как в угаре, чуть не шатаясь, вернулась на репетицию с неприколотою розою в руке… И с той минуты все чувствовала она на губах своих сладость того горячего, первого поцелуя. Ночью в кровати, среди долго не дававших ей спать всяких честолюбивых и тщеславных помышлений, образ чернокудрого красавца восставал вдруг перед нею, как живой, и наклонялся к ней, и целовал ее в губы, – и от этих воображаемых поцелуев все млело и вздрагивало под легким одеялом ее роскошное молодое тело.

А все же она молчала и таила от Ашанина то, что – она знала – должно было пасть сокрушающим ударом на голову его друга. И самую покровительственную свою руку отняла она теперь от этого его друга и княжны. Не в выгодах бойкой барышни было более «сближать» их. Ненавистному ей князю Лариону наносился удар почище, чем то, чего могла она ожидать от любви к княжне Гундурова. Перед нею лично открывались новые, широкие горизонты, и, ввиду их, рассуждала она, ей следовало бы даже теперь всеми зависевшими от нее средствами «мешать» этому сближению. Но Ольга Елпидифоровна в душе своей относилась к княжне с крайним пренебрежением. В ее понятиях Лина была не что иное, как «вялая рыба», без искорки того «огня жизни», которым внутренно гордилась сама барышня и который действительно горел в ней неугасаемо какою-то вечно брызжущею струею; – «достаточно мне, – решила она, – только не помогать им, а без меня они ни до чего не дотолкуются!» И она отошла от них тем легче, что Лина не замечала ее измены, как не замечала перед тем ее услуг. Лине нечего было «дотолковываться» с Гундуровым – они понимали друг друга без слов. Она действительно ему верила, как «верила» Офелия своему принцу, и чувствовала, что ее Гамлет никогда не скажет ей: «Я не любил тебя!» Странным чувством – ничего подобного не бывало с нею до сих пор – исполнена она была теперь: она словно витала вне времени и пространства, как витают бесплотные души, уносилась мимо бегущим мгновением, не задумываясь, не тревожась, не заботясь о будущем, – об этом грозном, исполненном тоски и муки будущем, которое надвигалось к ним все ближе и ближе. Она будто забыла о нем. Ей жадно, как Гундурову, хотелось теперь также «жить, просто жить», – и она жила, зная, что, как мотыльку, ей суждено было этой жизни лишь несколько кратких часов, – и не останавливаясь на этой мысли. Когда порою глаза ее встречались с глазами Гундурова, вся душа ее выливалась в этом мимолетном взгляде, и, мгновенно поникая взором, она замирала каким-то неизъяснимым блаженством, чувствуя, что и сквозь опущенные веки проникали ее лучи бесконечной нежности, лившиеся из его глаз. Когда на сцене она говорила о «нектаре клятв» Гамлета, она знала, что эти никогда не слышанные ею от него клятвы он повторял их в эту минуту в своем сердце, стоя за кулисой и безмолвно внимая ей, – и детски-лукавая улыбка каждый раз скользила по ее губам, когда