Последний человек в Европе - Деннис Гловер

* * *

Больница Университетского колледжа, Лондон, конец октября. Наконец женщина ответила ему «да» – Соня Браунелл, навещавшая его еще с тех пор, как он лежал в Крэнэме. Изначально это была его идея, но до воплощения ее довела Соня – он подозревал, не без стараний Варбурга, который, вероятно, думал, что женатым писатель протянет чуть дольше. Оруэлл понимал, что с точки зрения Сони брак получался очень выгодным. Не придется заниматься сексом – даже целоваться, учитывая туберкулез, – и это решало затруднения с его отвратительным внешним видом. Да и в любом случае долго супружеские обязанности тяготить ее не будут. За Ричардом присмотрит Аврил; у Сони природной тяги к детям не было. И еще он – или как минимум его наследство – принесет много денег, а значит, наконец-то она получит литературную фамилию и независимый доход, как всегда и мечтала.

По предложению Варбурга его перевели в больницу Университетского колледжа – вотчину Морленда, специалиста по туберкулезу. Соне разрешили видеться с ним час в день – всем остальным отводилось только двадцать минут. И это были его единственные контакты с миром. Он так ослаб, что не мог писать ничего, кроме бледных каракуль; его силы подошли к концу, а с ними и слова. Палата 65 была не больше чем каморкой с одним креслом, телефоном, раковиной и туалетом, зато все-таки уединенной, и рядом хлопотала Соня.

– Что случилось? – бодро спросила она. – Ты темнее тучи.

– Я наконец получил столько денег – и тебя… А теперь…

– Так, ну-ка прекрати, – сказала она деловито, как обычно. – Люди болеют туберкулезом сплошь и рядом.

Она подошла к полке, выбрала две чайные чашки, протерла тряпицей и налила им обоим бренди. Пока он отпивал, она закрыла дверь, задернула шторку на стеклянном оконце в двери – в УБ делали и такие поблажки – и сняла кардиган. Затем почти целиком расстегнула блузку, показав, что не носит лифчик. Подошла и разрешила прикоснуться к ее груди. Дальше этого он зайти не мог, но в сочетании со внезапной дозой алкоголя взбодрило и это.

– И вообще, – улыбнулась она, – как же легко ты жил, дорогой. Возьми вот меня – отдала лучшие годы на рабскую работу, как какой-то кули, этому ужасному созданию, Сирилу Коннолли.

Ради нее он на миг допустил фантазию, будто проживет еще долго.

– Чем теперь займешься? – Он взял в руку ее вторую грудь.

– Буду твоей рабыней, конечно же, когда тебя отсюда наконец выпустят. – Она выпила бренди залпом.

– Я имею в виду – кроме этого. Ты же знаешь, я не жду, что ты будешь сидеть дома взаперти. У тебя должна быть своя карьера. Жизнь. Я настаиваю.

– Для начала могу быть твоей секретаршей и машинисткой. Полагаю, это меня займет на время.

– Как бы ты меня выручила год назад!..

– И еще твоим агентом. Тебе ведь не хочется возиться с издателями. Тебе хочется писать.

– Пообещаешь одно? На тот случай…

– Смотря что. – Она отошла и застегнулась.

– Не дай им говорить, будто «1984» слишком мрачный. Если честно, я недоволен всеми своими книгами, кроме «Скотного двора». Понимаешь, мне не хватило времени. Я подумывал о кое-каких изменениях, но так и не смог их сделать.

– Каких?

– В конце.

– Ты бы изменил концовку? – В ней проснулся литературный редактор.

– Я бы написал лучше. Не подумай, я вовсе не планировал освободить Уинстона и Джулию, чтобы они жили долго и счастливо, ничего подобного. Но что-то тонкое, чтобы донести мысль.

– Какую мысль? – Она налила им еще, себе – больше, чем ему; теперь он не выдерживал много. – Расскажи.

– Трудно ответить точно. Я так устал.

Она придвинула стул.

– Постарайся, милый.

Пока он думал – а теперь даже на это требовались усилия, – алкоголь дошел до головы, и мир вдруг просветлел.

– Я хотел, чтобы все поняли: я верю, что свобода все-таки победит. Человек может выдержать все. И это не обязательно повторится вновь.

– А как бы ты это сделал?

– Наверное, не стоило писать, что Уинстон в конце сдался настолько.

2

Больница Университетского колледжа, 20 января 1950 года. Медсестра не сразу нашла вену – или хотя бы живое место, куда можно воткнуть шприц. Ему казалось, он достиг нижнего предела веса для человека его сложения, после которого – только смерть. Его чем-то накачивали. Он думал, что успокоительным, но, с другой стороны, это могло быть и какое-нибудь новое лекарство. В Америке сейчас такой прогресс…

Он отбросил эту мысль и задумался о скорой поездке в Швейцарию. Это была идея Морленда, хотя в последнее время специалист почти ничего ему не прописывал. И уже несколько недель к нему не заходили врачи, что он принял за вердикт. Он терпеть не мог горы, даже самые живописные, но в конце концов уступил и согласился поехать. Ни к чему умирать, не испробовав все возможности, особенно когда у тебя в голове новая книга – а сегодня он не сомневался, что у него их по меньшей мере пять. К тому же он слышал, что в горных ручьях у швейцарского санатория водится просто поразительная форель, и у его кровати уже поджидала новенькая удочка. Чартерный рейс вылетал через пять дней.

Соня не пришла, ссылаясь на простуду, – это последнее, что нужно человеку в его состоянии. Она не появлялась уже пару дней – с тех пор, как к ним приходил нотариус, чтобы оформить завещание.

Его беспокоила не сама смерть, а умирание, которое, ожидал он, будет болезненным. Но ему разрешили отправиться в Швейцарию, а значит, пока все хорошо. Ему даже полегчало. Быть может, наконец-таки легкие исцелятся; вдруг чистый горный воздух сотворит чудеса. При мысли о форели он с особой тоской взглянул на удочку, потом – на печатную машинку, уже в футляре. Его ждала статья о Конраде, и тот рассказ о курилке, для которого он делал заметки, и большой роман об окончании войны.

Он закрыл глаза. Должно быть, это все успокаивающее.

Да, его легкие крепнут. Он уже не в больнице, а на берегу ручья у Шиплейка: спину пригревает солнце, под ногами пружинит почва. Это Золотая страна. Он огляделся и увидел скользящего под поверхностью ельца, а чуть дальше – ломовую лошадь преклонных лет, мирно пасущуюся в поле. Он знал, что на лужке поблизости, в окружении вязов, покачивающихся на нежном летнем ветерке, лежит обнаженной на постели из колокольчиков Джасинта – или же Айлин? – и ждет его. Мир, сама жизнь пробудились после темной спячки зимы, и настало то, что и должно быть: вечное лето. Не вопят