Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

исповедальни грехи выглядят несколько иначе, чем в жизни. Оставим их красавцу Мирко. А мы с тобой, Алеш, поскольку наш отпуск еще не кончился… Вначале зайдем к Рибичу на стаканчик дрянной люблянской водки. А потом вернемся к Урбану — забрать свои вещички и попрощаться с тамошним священником Петером Заврхом. А еще я бы с удовольствием лег на спину, заложил бы руки под голову, загляделся на синее небо вокруг нашего любимого Урбана, и

ПРИЗВАЛ БЫ БЕЛЫЕ ОБЛАКА НА НЕБО И ПЕЧАЛЬ — В СВОЕ СЕРДЦЕ,

чтобы очистить его от скверны. Буду смотреть, куда плывут облака, может, и я пойду за ними. Цель все-таки надо найти, не так ли? Придется начать снова, Алеш, как ты считаешь?

Алеш, целиком погрузившийся в свое несчастье, вздрогнул и после паузы ответил:

— Вся беда в том, что человек всегда опаздывает. — Этот ответ, скорее, относился к его собственным мыслям: ему казалось, что все было бы по-другому, если б он послушался своего несчастного сердца и отправился за Минкой много месяцев назад, когда ему помешали сплошные случайности. — В партизанах она была еще ребенком, и потому сделала из меня героя. Когда я задумался обо всем этом всерьез, меня перевели отсюда, и, кажется, тогда в ее мыслях появился ты, Яка, — кончил Алеш печально.

Художник засмеялся мелким, натянутым смешком и зашагал дальше; за ними семенил Петер Заврх, ведя за руку племянника. Яка не сразу ответил активисту:

— Я ей обещал весь мир, широкий, прекрасный мир, салоны, море, путешествия, Европу. А что дал ей ты? Она сняла с плеч корзину, чтобы каждое утро по два часа тратить на дорогу к фабрике. Знаешь, Алеш, женщины ничего не имеют против социализма, но тридцать лет ходить каждое утро по два часа навстречу социализму, не кажется ли тебе, что это слишком долгий путь? Да к тому же и зарплата такая мизерная… — Они спускались вниз к реке, к трактиру Рибича. — Что же до неудачи, — разглагольствовал художник, отнюдь не утративший болтливости, — эта проклятая баба питает особую слабость к маленьким людям и не упускает случая, чтобы подставить им ножку. Мне кажется, ты по-прежнему относишься к маленьким людям, хотя и работаешь в райкоме. В том, что она любит меня, в какой-то степени виноват я сам. Но почему эта проклятая неудача посетила нашего милого Петера Заврха, который до нынешней пятницы не сделал никому ничего дурного, этого я уж никак не пойму, разве что это испытание, ниспосланное его любимым богом. И скажу я тебе, Алеш, — продолжал художник настолько громко, что его могли слышать оба Раковчевых, — несчастье, которое ожидает его в Раковице, ничуть не меньше того, от которого он только что избавился. По правде говоря, Алеш, то, что мы увидели на клумбе, где должны были бы цвести тюльпаны, потрясло меня. Знаешь, почему? Этого нельзя нарисовать. Нет, это не относится к искусству. Я не занимался политикой никогда, а пастбище морали еще в гимназии приписал к ведомству Петера Заврха, ну а когда я ему изменил, ему и господу богу, то целиком посвятил себя искусству. Но сегодня у меня очень большое желание взобраться на трибуну, на этакую церковную кафедру, с которой слышно всему свету, и закричать во весь голос: «Матери, не рожайте детей, если вы намереваетесь их убивать. Прошли те времена, когда ребенок был векселем, на который можно было купить мужа, кухню и постель. Не верьте ни хозяину из Раковицы, ни художнику Яке, ни активисту Алешу, а меньше всего — священнику Заврху. Мужчины, не давайте жизнь детям, если вы не собираетесь заботиться о них, или убивайте этих малявок сами, не оставляйте это на долю матерей, которые потом закапывают их под окнами своих квартир, чтобы они на всю жизнь оставались рядом с ними, у них на глазах и — вне опасности!» Если социализм, дорогой Алеш, сможет решить и эти проблемы, спасти всех детей, которых матери намереваются лишить жизни, потому что не знают другого выхода, я поклонюсь ему до земли. — На мгновение художник замолчал, свободной рукой поправил волосы и начал развивать мысль, которую и сам до конца не обдумал: — Священник Петер сегодня будет советоваться со своим любимым богом, усталый Виктор мигом заснет, чем и как будешь мучиться ты — не знаю, а я — как уже сказано — лягу на солнышко, в траву, заложу руки под голову, призову печаль в свое сердце и белые облака — на синее небо, — пусть плывут надо мной, и спрошу у них, когда мне возвращаться: когда под Урбаном созреют черешни, или когда они вновь зацветут, или… отдаться на волю волн… широкому морю чистого искусства…

Неожиданно — они уже остановились у дверей трактира — Петер Заврх вмешался в разговор и возразил художнику, который, как ему казалось, издевался надо всем:

— Искусству легко. Когда ему надоест жизнь или когда оно ее не понимает, оно призывает белые облака на небо и фальшивую печаль — в сердце. У политики есть управление внутренних дел и тюрьмы, одна только церковь и вера остаются с человеком.

Его ответ ничуть не задел художника, казалось, он уже ко всему притерпелся. Спокойно ответил он священнику:

— Не восхваляй церковь и не воображай себя спасителем человечества. Никто не проклял столько людей и не обрек их на вечный огонь, как всяческая религия. Надо заметить, Петер, что из тюрем, хотя я их ненавижу, еще можно вернуться, а вот из ада до сих пор никто не спасся. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь создал такую религию, где был бы только рай. Я говорю не о католическом, православном или мусульманском рае, а о самом обыкновенном краинском рае, в котором рабочие на фабриках получат зарплату немного выше нынешней, а у тех, кто все еще носит за плечами корзину, жизнь станет чуть полегче. Если это будет коммунизм, дорогой Петер, мы отвесим ему поклон оба, ты — от имени церкви, я — от имени искусства. А на сегодняшний день каждый выкручивается, как может. — И он побольнее уколол священника: — Я еще сегодня, Петер, увижу в Раковице твою щедрость…

Петер Заврх, урбанский священник и раковицкий крестьянин, выслушал нападки разочарованного художника, неестественно выпрямился, прикрыл глаза, словно взвешивая что-то в уме, но ответил покорно, смиренно:

— Мне пора в церковь — сегодня господний день. Если соберетесь к Урбану, думаю, вечером я уже буду дома. В церковь вас звать бессмысленно.

— Мы с Алешем выпьем по стаканчику неблагословенного напитка, по возможности сделанного в горах. Надеюсь, он там имеется, из трактира тянет самым глубоким, самым сырым оврагом из окрестностей Урбана. —