Дом из парафина - Анаит Сагоян

того, что мною двигало рядом с ним: утробного, первобытного, никак не контролируемого позыва вжиться ему под кожу. Этот инстинкт был иногда сильнее любви: постоянный и стабильный, он неустанно прибивал меня к земле, душил и требовал выплеска, тогда как любовь, захлебывающаяся в страхах, тонула, прихватив меня, шла на дно, время от времени отпуская и давая подумать: а нужно ли так держаться за нее?

– … Ну и потом мы завалим кабана и пожарим его на костре. Ты же умеешь срезать лучшие куски?

– Да, конечно.

– Вот и отлично.

– Погоди, что-о-о? – Меня как будто ледяной водой обдало. Я вдруг обнаружила, что непрерывно смотрела на Сандрика, смотрела настолько долго, что перестала его видеть и слышать.

– С возвращением. Даже не представляешь, на сколькое ты уже успела согласиться. Мне перечислить все сначала?

– Спасибо, не стоит!

– Ну так завалим. то есть поехали? – Сандрик весело расхохотался и обнял меня.

– Прости. Так куда я согласилась ехать?… – виновато и тихо спросила я, вдыхая его тепло.

Сандрик затрясся от очередной сдерживаемой волны смеха. Он ласково и бережно провел по моим волосам.

– На уток смотреть.

– Уверен? Ну как знаешь. А то и кабана завалю.

* * *

– Хватит уже дергаться! Тебе смешно, а я завязать не могу. Сандрик, стой ровно!

– А в Губине была?

– В Кракове была. В Губине не была.

– Краков! Ну здрасьте. Тогда ты не узнала настоящего поляка!

– А какие они?

– Да поляку все ништяк, что немцу в лом. Вот город Губин: под окнами протекает река, на другом берегу которой в свой биомагазин за йогуртом ходит немецкий сосед, а по эту сторону на балконе уже развешено белье и вывески сварганены из сигаретных блоков.

– Совсем как у нас в Никольском!

– Совсем как у нас в Тбилиси! Так вот, шикарные, элегантные мужчины в шелковых костюмах рекламируют с выцветших плакатов линолеум, а накачанные пацаны в спортивках лузгают семечки, сидя на лавочках, и говорят о прекрасном. Что еще вспомнить?… Да! Женщины с прилизанными прическами и густым, вульгарным слоем помады перекладывают рыбу на своих самодельных прилавках. А у входа в общественный туалет сидит сборщица платы за посещение: статная престарелая дама с укладкой волос и воротничком времен Царства Польского, и она так строго смотрит в книгу, что чувствуешь себя в библиотеке и почему-то уже заранее виноватым. И вот я такой, вроде бы с берлинским гонором, но притих и хожу туда-сюда, слишком серый, чтобы быть поляком, слишком озадаченный, чтобы слиться с толпой.

– А поехали в Губин! Я уже соскучилась по всему такому!

Сандрик потер глаза под платком.

– Не слишком сильно затянула? – спрашиваю и уже медленно отдаляюсь от него.

– Нормально. Давай так: если я тебя поймаю, мы едем в Губин. Если нет – в Париж!

– Ну почему сразу Париж?! – Я выдавала свое местонахождение голосом, но быстро перебегала в сторону. – Сандрик! Париж подождет. По-любому в Губин! Купим сто пятьдесят блоков сигарет и мешок местной картошки.

– Ты же не куришь.

– Ну и что? Поехать на границу с Польшей и не купить дешевых сигарет?! Это же трофей! Подарим кому-нибудь.

Он тянул руки то ко мне, то куда-то в пустоту. Мы находились на вершине бункера, вокруг которого когда-то разбили парк. Бункер давно зарос, а впоследствии его огородили по кругу глыбами камней. Отсюда, сверху, как с огромной террасы, можно было наблюдать за жизнью парка. И мало кто добирался наверх по узкой лестнице меж колючих кустов.

… Мама все еще не выходила. Море угрожающе выбрасывало на берег огромные пенистые волны. Тогда прошло, наверно, не больше пяти минут. Но этого было достаточно, чтобы навсегда запомнить. Запомнить, но никогда не затрагивать этой темы на кухне, в зале, в спальне. Чтобы, оставаясь наедине, всегда вспоминать об этом хотя бы мельком.

Сандрик смеялся после каждой неудачной попытки поймать меня. Иногда он был почти у цели. Иногда я играла с его протянутой рукой, едва касаясь ее и снова отбегая так ловко, что он сокрушался и сопел, не желая мириться с промахами. И тогда я останавливалась чуть поодаль и наблюдала за ним: мне нравилась его улыбка. И он – свой, родной.

И тут мама выбежала из-за одной постройки вдалеке. Всплеснула руками и побежала ко мне. Я стояла как вкопанная. Вздернутый подбородок уже не выручал. Слезы покатились одна за другой. Я поспешно вытерла их, притворившись, что поправляю рукавом волосы, выбившиеся из-под шапки. «А вот и я!» – воскликнула тогда мама, добежав и схватив меня за плечи. Я помню ее лицо таким, каким оно было в тот самый момент: глаза пустые, кожа стала серой, уголки губ загнулись вниз, нижняя губа чуть выпятилась. Голос переходил на фальцет. Я не верила ее голосу, не верила ее глазам. Что-то было не так.

С тех пор прошло много лет. Я так часто прокручивала в голове этот случай и, становясь взрослее, настолько хорошо узнавала маму, что с каждым годом все меньше ждала от нее объяснений. Все реже в молчании между нами прощупывалось второе дно. Однажды молчание стало просто молчанием – без неудобных, непроговоренных фраз. Мама ушла в себя задолго до нашей общей утраты. А после и подавно сорвалась с петель.

Сандрик сделал очередную неудачную попытку поймать меня – совсем рядом с ветки шумно слетела птица, и он обнял пустоту, но не отчаялся и продолжил обыскивать террасу.

– Мария, ты уже так долго молчишь. Может, ты ушла? Может, поехала билеты покупать? – И Сандрик остановился. Уронил руки. Просто стоял и молчал.

Мне вдруг показалось, что сейчас он вздернет подбородок, чтобы казаться сильным. Как я у воды. Как Илюша в палате. Как мама, когда в аэропорту провожала меня на другой конец света.

– А ты ведь можешь уйти, знаю. Просто уйти навсегда. Как будто тебя вообще не было.

– Нет, – выговорила я почти в себя. – Нет, – вышло еще тише.

Я беззвучно кричала внутрь, вдруг испугавшись той ответственности, которую несу за молчание. За молчание, в которое вцепилась из страха, что вокруг снова вырастут необжитые постройки, белый снег, черное в преддверии шторма море. Оттолкнувшись от дерева, я поспешила к Сандрику, которого оставила одного. От которого убежала утром. Почти неслышно приблизившись, я уложила ладони ему на теплую грудь под распахнутой курткой, подняла их к шее, потянулась к его полуоткрытому рту и поцеловала. Это же так легко. Так просто. Он здесь.

Его руки тяжело опустились мне на плечи, и меня придавило: я уходила вниз, под ледокол, раскалывалась, расходилась. И, стоя здесь,