Дом из парафина - Анаит Сагоян

А Мария вдруг как руки уронит и с сигаретой во рту оседает, почти падает на тротуар. Ноги в коленях согнула, скрутилась, ссутулилась. И дышит быстро так. С хрипотцой. Глаза в землю.

– Так, ну-ка на меня смотри! – Опускаюсь к ней, хватаю за подбородок, лицо к себе повернул. Глаза у нее то ли пустые, то ли настолько заполнены пустотой, что та выросла в большой, беспризорный смысл. – Вставай, слышишь, домой идем! Я тебя провожу.

– Нет! – И расплакалась. Тихо, без всхлипываний, одним продолжительным спазмом. Рот нараспашку, и головой слегка качает.

– Дай мне руку, дай обе руки! – Я знаю Марию уже достаточно хорошо, пусть и недолго, поэтому сейчас не предпринимаю никаких попыток ее успокоить. Во-первых, я не психотерапевт, во-вторых, мне и моих смыслов хватает, чтобы едва держаться, когда Марию уносит. Я ее тогда просто обнимаю, голову ее куда-то себе на грудь прячу. Главное – что-нибудь говорить: – Стою, короче, недавно в аэропорту, и пара-тройка туристов, покидая Берлин, хвастаются друг другу, что попробовали карривурст. «Он был у меня в списке», – один говорит другому. «И у меня» – слышит в ответ. И потом они минут пять красноречиво расписывают это блюдо, а все равно дальше слова «сосиска» не уходят. И, морщась, замечают: неплохая штука. И неловко так улыбаются.

А Мария все плачет. В промежутках выдыхает, и снова рот у нее нараспашку от охватившего ужаса. Если хочешь выговориться, думаю, говори. Иначе с этой накатанной тишины можно больше не соскочить. Нужно много говорить. Нужно всегда вставать.

– Хочешь, покричи? Ну, давай! – Я вскакиваю на ноги, тяну ее вверх, силой поднимаю, прислоняю к перилам. – Кричи!

Все эти часы она любой свой крик в никотиновый дым расщепляла. Живьем. Я сам не знаю, как правильно. Просто вместе с ней на ощупь передвигаюсь. Я боюсь ее случайно убить.

– Слишком много людей, понимаешь? – только и вырывается у нее.

– Здесь почти никого нет, ты чего!

– Слишком много людей. В целом много. Всех, разных. Люди на людях, все взгромоздились. А вместе со мной их еще больше, понимаешь? – И она внезапно заорала: утробный такой крик, бесформенный. Вырвался наконец. Сейчас, думаю, станет легче. Должно. Но Мария снова перестала держаться на ногах, а я от неожиданности ее и не удержал. Скатилась она на бок. Лежит и смотрит на тусклую вывеску турецкого бистро.

– Раньше вот люди внезапно умирали, и все испуганно молчали, – вкрадчиво так начинает. – А сегодня мы спешим посмотреть в глаза человеку накануне его неожиданной смерти. Он ведь точно вчера что-нибудь написал в ленту. Он сфотографировался, понимаешь? Выложил. И пока его смерть – как что-то отслаиваемое от действительности, что-то несуразное и как будто снилось до завтрака, мы бежим посмотреть на его последнюю фотографию. Будто она что-нибудь нам скажет. Будто она знает больше, чем он. У нас голодные глаза, мы хотим разглядеть его случившуюся смерть на той самой фотографии, в том самом тексте. Чтобы смерть сверкнула в его живых зрачках, чтобы его слова задышали смертью. Как так? Больше никто не молчит. Все всматриваются в зрачки. В уголки губ. В то, как лежит рука, как уронил от усталости голову. В живость всматриваются как в смерть, которая на момент съемки есть уже в других часовых поясах, а человека в кадре только к утру настигнет. Как так? – Мария больше не плачет. Она уже совсем пуста. Только снова концентрируется на своем дыхании, а оно быстрое, спешное. – Ты когда-нибудь фотографировал людей, которые на следующий день случайно умирали?

Я больше не могу. Мария меня сломала. Лежит как умирающий кит. Сейчас начнет источать свой первый свет на дне впадины, осветит ее холодным сиянием.

Встаю, приваливаюсь к жестким перилам, за голову хватаюсь: она у меня, как скорлупа, сейчас трещину даст. Слышу, как Мария встает на ноги, отряхивается, рюкзак свой хватает. Хрипло сопит. Оглядываюсь, а плечи у нее так и вздымаются в такт дыханию. Я успеваю ухватить ее за руку, когда она срывается с места в сторону кольцевой.

– Оставь, слышишь! – Руку мою с локтя своего сбрасывает.

– Нет, пошли вместе, – настаиваю и чувствую, как у меня в области затылка треснуло и трещина пошла вверх, к темени. Больше не больно. До ужаса не больно.

– Не трогай меня, чего вообще привязался? Сколько еще тебя терпеть?! – Одним рывком она отталкивает меня и бежит. Только с десяти метров оглянулась. Посмотрела так, как если бы случайное лицо в толпе незнакомцев поймала. Едва узнаваемое, кого-то напоминающее, но не суть кого, и – да ладно.

Важно ее догнать, именно сегодня важно, подумал я и упал на тротуар. Мгновенно окаменел и завороженно рассматриваю нависшие строительные леса, будто огромные водоросли.

Переклики

Я не помню, что пришло раньше: ясно распознанное желание физической близости, такое простое, как тупая боль, или смутное, но стремительно растущее чувство безусловной душевной привязанности к Сандрику. Просто однажды я поняла, что на меня идет огромный ледокол и я не в силах этому препятствовать. Потребность в обязательном присутствии Сандрика прирастала слоями и смыслами. Он решительно надвигался на меня, был уже прямо надо мной, как высокие волны у острова Беринга, поднимающиеся над самой палубой.

Нас так часто вынуждают уходить под кожу, говорить из-под нее, размышлять, как бы выкидывая мысль изнутри в мир. Оттуда, где душа обрамлена телом, таким тленным и подневольным. Туда, где мысль будет источать свой короткий свет, едва проникая в другие тела. Но вот ты возвращаешься домой после прогулки у моря, и вроде в воду не входил, а приложишься языком, скажем, к запястью, и оно соленое. Хоть руку в кастрюлю окунай и воду для супа соли. И ты вдруг понимаешь: тело твое – не чтобы душу внутри держать, и душа – не чтобы тело оправдывать. Что, если просто коснуться песка и дать соли уйти в тебя? Соленая вода, когда она в избытке, вокруг, сильно меняет твой внутренний расклад, и тебе кажется, что ты – сгусток соли, медленно смываемый волнами, и часть тебя уходит в воду, и ты теперь – вода. И тело твое – чтобы случиться. Не ради души, а так, для себя, чтобы впитывать соль.

Сандрик был честным, простым, все время куда-то за собой тянул. Но с каждой новой встречей стало сложнее брать его за руку. Было же еще