Дом из парафина - Анаит Сагоян

Мы с Марией Берлин любим, не вопрос. Но с ним точно что-то не так. Есть ощущение, что временной вакуум дал пробоину где-то в области Берлина, и Берлин вытекает в другое, совершенно безвременное пространство. Там он растекается, делится на сгустки, и все они кружатся, минуя друг друга, будто встречные кольцевые поезда. Но бывает, застынут, как от внезапного приступа, а потом трогаются в обратную сторону. И Берлин – это уже не город. Это предчувствие, бьющее тупым концом под дых, болезненная надорванность, недолюбленность, ранимость в местах, где уже было залатано, голод по чему-то застрявшему в памяти. Это хрупкость в закатные часы, как накануне большого свершения, больше, чем сам Берлин. Даже больше, чем берлинская зима, безымянная и бессмысленная.

– Я, понимаешь, все время жизнь на Командорах вспоминаю. Не хочу, а само в голову лезет, – говорит.

– Просто здесь до сих пор многое напоминает о советском прошлом города. Возьми восточный Берлин.

– Да, но это не то. Здесь другие дома. Гладкие, как макет строительного объекта, для которого даже котлован еще не вырыли. Необжитые здесь они. Так, чтобы «фак ю» на весь пролет в подъезде от души нацарапали.

Я из тбилисской панельки. Жизнь в зоне сейсмической активности навсегда оставляет уродливый след внутри тебя. Раз в год регулярно потряхивало, а иногда так сильно, что змеи-трещины расползались перед глазами, пока ты думал, что же лучше – за дверь и вниз с шестого этажа или – к несущей стене? Так в голове навсегда застревают тревожные образы, как сувениры, которые ты обязательно унесешь с собой, куда бы ни улетел.

У меня теперь любая тревога, любой страх, как конструктор, нескладно выстраивается в лежащие не земле восьмиэтажки и одноподъездные ракеты-шестнадцатиэтажки. И когда страшно, то перед глазами лежит панелька. Ровно, коробком на земле. Мертвая такая, глухая. Ночной звонок, скажем, – и мгновенно панелька на земле, за ней еще одна, и еще. Все панельки лежат, горизонт открылся.

Я могу пожить в квадратном белом кубике на острове, потом вернуться в Берлин и пожить в доме, у которого красная черепичная крыша, как в сказках, прочитанных двадцать лет назад в панельке. Потом построить шалаш на дереве и там тоже пожить. Могу вообще не жить в квартирах и домах, поселюсь в картонной коробке под мостом. А панельки все равно будут лежать. Окнами в землю – каждый раз, когда кто-нибудь позвонит посреди ночи.

– Вчера видос смотрела про то, что такое ретравматизация. – Мария присела на поребрик, «Балтики» отпила, затянулась: тишь да гладь в душе на пару секунд. – Слово-то какое красивое – ре-трав-ма-ти-за-ци-я! Кажется, доросла я до нее. Вот она со мной и случилась. Здесь, в Берлине. Скажи, мне оно надо было? Просто так вышло – переезд пришелся на тот возраст, когда память или настигает тебя, или ты просто чертов счастливчик и иди уже танцуй под дождем.

А у меня давно все берлинские истории нанизаны на скелет из личного шкафа: вот я его вытащил, хлопаю по плечевой кости, поднимая пыль. Мол, ну здравствуй, сработаемся.

– Раньше я думала, – продолжает Мария, и ее движения становятся нервными, – что в Берлине все будет другим, что я буду в Берлине другой. Не такой, как в Никольском. А потом меня вдруг впечатало в детство. И я перестала ощущать себя пустой. Так бывает: нужно начать себя есть, впиться зубами в мясо, и вот ты уже не надутый шарик, ведь ты не лопнул. И там, под кожей, столько всего наслоилось, аж одно в другое вросло.

Мы с Марией похожи. Моя ретравматизация говорит мне: смотри, Берлин – тот же Тбилиси. И везде – я, куда ни ткни. И я, как летучая мышь, излучаю свои сигналы, чтобы они ко мне вернулись, от чего бы ни отразились. Хожу себе по улицам Берлина, а они совсем другие, точно не тбилисские, но я же эхолоцирую, запуская обратно в себя то, что выпущено в пространство. Ретравматизация – лучший период в жизни. То, что она случилась со мной именно в Берлине, в городе, где так мало солнца, где есть снег, но он никогда не ложится, где даже дворовой собаки на перекрестке не встретишь, чтобы опустить ей на теплый, покатый лоб свою холодную ладонь, что же может быть здесь вернее, чем впиться зубами в собственную плоть и убедиться, что там, внутри, не пусто?

– От этого места – так прет! Здесь охренительно, – срочно замечаю, как только слышу Машкино надсадное дыхание. – А ты говори, говори.

Рассказчик внутри Марии хочет свою собственную историю родить, чтобы убить эту историю наверняка, с контрольным в конце. Отслоиться от нее наконец – и выдохнуть. Не из усталости или вычерпанности, конечно. А потому что есть истории, которые нужно вытащить из себя через горло, как застрявший, вздутый целлофановый пакет, чтобы больше не концентрироваться так сильно на собственном дыхании.

– А еще вот недавно поперхнулась рекламой на «Спотифае»[25], где млеющий голос с жизнеутверждающей интонацией напутствовал: «Это искусство смотреть на жизнь позитивно». Но не встанешь и не выйдешь ведь, потому что «Спотифай» на бесплатной основе просто обязан сказать тебе что-то такое, – злится Мария, прыгая с темы на тему. И дышит со свистом.

Сигаретка на двоих докурена, пиво выпито. Бомж перевалился на другой бок. Мария встала с поребрика, топчет подошвами плитку, круги наворачивает, как электричка по кольцевой.

Я достал из сумки фотоаппарат, поднял светочувствительность, все дела, объектив на Марию направил. Она в такие моменты интересная. Не пустая. И вдруг пришло ясное понимание: фотограф – это еще одна форма паники. Паники по ускользающему. Или такая форма обсессивно-компульсивного расстройства со своими обсессиями и следующими за ними компульсиями: время бесконтрольно ускользает из-под рук, и фотограф постоянно и безуспешно пытается избавиться от вызванной мыслями тревоги, фотографируя время. А так в мире больше нет странных, одержимых людей. Все они куда-то исчезли.

Мария вытянула очередную сигаретку, зубами в нее вцепилась, в поисках зажигалки хлопает себя по карманам пальто и осторожно бормочет себе под нос, чтобы сигаретка не выпала:

– Интересно, что это так бумкнуло? Не мог же я один наделать столько шума. И где, интересно знать, мой воздушный шарик? И откуда, интересно, взялась эта тряпочка?… Если есть стокгольмский синдром в отношениях с городами, то у меня это Берлин.

Феназепам. Движения Марии стали угловатыми, резкими. Сейчас она строительные леса случайно локтем заденет, и те обрушатся на наши головы.

Люди падают, Мария. Все падают и лежат. Их потом, наверно, отпустит. Должно,