Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Мария, а почему не вернуться теперь? – Дурак, думаю, дурак. Оставь все как есть.

– Теперь… – Она уставилась в костер и некоторое время молчала. – Да засосало как-то. Мы становимся другими.

– С кем ты была в кофейне?

Мария нервно повела плечом.

– Нет, прости! – хотел я исправиться и коснулся ее руки. – Можешь не отвечать.

– Да всё в порядке, ты не виноват. Просто очень еще свежо. Я была с мамой больного мальчика. Мы разбирали документы и обсуждали дальнейшие планы. Мальчик и сейчас лежит в больнице. Ему одиннадцать. И, господи, – голос Марии дрогнул, – он все еще не знает, что мамы больше нет. – Она потерла ладонями лицо, как после сна. – У него только мама и была. Илюша. Я успела проработать с ними целых полгода. Очень привязалась. А последние анализы у ребенка совершенно неутешительные. И, кажется, он больше не выпишется из больницы.

– Кто тогда должен сообщить ему о случившемся?

– Доктора, по сути. Но они тянут. Самый главный врач мне так и сказал: посмотрим на состояние мальчика – через несколько дней будет видно, что стоит сообщать, а о чем стоит и умолчать.

– Погоди, не совсем понял… Они ждут, что ему станет лучше, и не сообщают о гибели матери, чтобы не навредить процессу выздоровления?

– Алекс. – Мария горько улыбнулась. – Они допускают мысль, что мальчик уйдет раньше, чем возникнет острая необходимость объяснять слишком долгое отсутствие матери. А ее-то, беднягу, уже отправили в багажном отделении в Россию.

– Послушай, – вдруг спохватился я, – так на чьих похоронах ты была в тот день?

– Ни на чьих. Я пришла тебя увидеть, Александр Григорян. Ты был в списке выживших, а мне просто нужно было поговорить. С кем-то, кто тоже был там со мной. И я нашла тебя.

Я не знал, что сказать. Мне хотелось благодарить Марию.

– Завтра после работы я еду к Илюше. Просто повидаться.

– Возьми меня с собой! – вырвалось у меня. Слова прозвучали раньше, чем сама мысль была окончательно сформирована.

Мария подняла на меня удивленные глаза.

– Возьму.

* * *

Вечером следующего дня я сидел на жестком стуле в палате больного, осунувшегося мальчика, который спал. Мария сидела по другую сторону и подолгу смотрела на ребенка. Палата была неприметного цвета и пахла неопределенно. Смазанный солнечный свет уклончиво огибал нас, бледным тоном ложась на неброские предметы. Отдаленные звуки выдыхались, едва достигнув палаты. Наши густые тени намертво приковало к полу.

– Он теперь все чаще спит. А мне нашли другую семью. Из Украины. Говорят, я здесь больше ничем не смогу помочь. Но к черту все эти переводы! Я же с ним просто поговорить хочу.

Как мама…

Илья едва заметно шевельнул руками и медленно открыл глаза.

– Где мама? – устало спросил он.

– Дорогой, мама улетела. Ты же знаешь. Она пока собирает документы, – Мария осторожно взяла мальчика за руку. – Но я здесь. И никуда не уйду.

– Машка.

– Посмотри, я сегодня не одна. Познакомься с Алексом. Это мой новый друг.

Я взял мальчика за вторую руку, теплую и очень живую, и слегка потер его мягкую ладонь.

– Илюш, да ты похож на меня в детстве! Хмуришься недоверчиво, как будто я со старых фотографий сошел. А футбол любишь?

– Люблю.

– И я любил. Но только дворовой.

– Меня всегда ставят в ворота, потому что я не боюсь мяча.

– А меня ставили в ворота только зимой.

– Почему? – не понял Илья.

– А куртка у меня была на три размера больше. Тугая такая, плотная, добрую половину ворот перекрывала, когда я руки в стороны разводил.

Илья хотел рассмеяться, но выдавил надорванный смешок и поморщился.

– Я бы хотел на это посмотреть, – тихо выговорил он и снова поморщился. – Они сказали, что мама улетела и что она совсем скоро прилетит назад. Может, уже через два дня, доктор сказал. Маш, почему они не говорят, когда точно?

Мария прикусила губу и на секунду закрыла глаза.

– Илюша…

– Ну что – Илюша? Вот мы когда решили прилететь в Берлин, мы купили билет за месяц. Я целый месяц знал, когда прилечу. А доктор говорит: может, два дня, может, день.

– Мой хороший, скоро ты увидишь маму, я тебе обещаю, – Мария приподняла руку ребенка и нежно ее поцеловала, а после едва выдохнула: – Обещаю, не больше двух дней!

– Знаешь, мама до вылета подарила мне крестик. Посмотри, – Илья приоткрыл больничную рубашку. – Она сказала, что теперь со мной Бог. Как ты думаешь, это сильный талисман? У меня раньше только камешки-талисманы были.

– Илюш, посмотри! – Я вытянул из-под куртки небольшой крестик на капроновой веревке. Крестик был настолько тонким, что гнулся от любого неосторожного движения. – У меня тоже есть. Не поверишь, мне его тоже мама подарила.

– Он тебя спасал?

– Раз тысячу.

– Это потому, что с тобой был Бог?

– Наверно, – ответил я, поймав себя на мысли, что никогда не думал о крестике с позиции верующего. Это был подарок умирающей матери. И все остальное было неважно. – Но мне даже важнее, что крестик – от мамы. Она меня оберегает, – заключил я, и в голове всплыл дом-призрак из далекого прошлого. Комната, стремительно наполняющаяся смертью.

К горлу подступил вязкий комок. Но ведь родной дом, думаю, там, где больно. Это крепость, из которой проще всего сорваться на скалы. Так мы и жили с мамой. Я закрыл глаза и мгновенно почувствовал сквозняк-тот самый. Все другие сквозняки в каждом новом доме примерно похожи, а в доме детства – тот один. Мама просит закрыть окно. Я бегу и едва успеваю поймать раму, готовую сорваться с петель.

– А где твоя мама?

– Ее больше нет, Илюш… – решился ответить я.

– Как жаль. Мамы должны жить.

– И дети тоже. – Я осторожно провел ладонью по влажному лбу мальчика, и он устало закрыл глаза.

– А дети на войне умирают? – спрашивает вдруг. – Их там убивают?

Война, думаю, она чаще всего или за стеной, или по ту сторону экрана, а если повезет наполовину – гулкая, за горами. Если она за стеной, о ней мало говоришь: ее вдыхаешь, выдираешь осколок за осколком из собственного мяса, ее живешь. Если она за экранными пикселями-ее как будто немного придумали. В Грузии я слышал гул войны за горами, но она к нам так и не добралась. Помню страх. И это чувство, что война – дело всамделишное, но тебе как будто немного повезло.

И детей, Илюша, тоже убивают, говорю в себя. Вообще всех убивают. Без разбору. Но не с этого же начинать. А