Дом из парафина - Анаит Сагоян

Подошел папа. Встретились они взглядами: пустыми и тоскливыми.

– Пойдем, чаечка моя. Ну что опять лежишь? Никому от этого не лучше.

Мама встала, только когда услышала нашу суету в кухне. Папа мыл посуду, я нарезала салат на скорую руку. Мы шутили и напевали «Самолет» Валерии.

– Новый год на носу, а поем о расставании! – заметила я.

– Хм. Вообще-то о любви.

– Как так? Там ни одного слова о любви! – Я немного снисходительно поглядываю на папу: ничего он не понимает.

– Это у «Иванушек» твоих любовь только словом «любовь» и выражается! – Он по-отцовски нежно усмехнулся и призадумался. – А любое расставание – это же как раз о любви… О любимых.

Ну кто тебя опять об этом просит,

когда мы расстаемся навсегда?[28]

Зашла в кухню мама, прислонилась к стене и наблюдает за нами. Я смолкла. Папа стал нарочно громко петь, подначивая меня снова присоединиться вторым голосом.

– Ну. золотце, бери тональность выше.

– Ой, пап. – Я устало махнула рукой. – Так, ладно. Что мне тут еще дорезать нужно?…

Ровно через год, в тот же день, папа не стоял в кухне и не мыл посуду. Не чинил лампочек. Не курил у окна. Просто собрался утром и ушел в море. За день до того мы договорились с ним вместе покрасить стену в моей комнате. Я любила дела по дому, если они на пару с отцом. Это были обычно не столько дела, сколько бесконечные разговоры и песни. Тридцать первое декабря – покраска стены: так и стояла пометка карандашом на последнем дне нашего календаря. А он висел на той самой стене. Но когда я проснулась, мама уже громыхала посудой в кухне, а папа отправился в море ловить рыбу.

– Какая еще рыба, мам? Ты посмотри на шторм! Это ты его отправила, что ли?

– Я что – больная? Думаешь, сама не вижу, что за окном?! – Мама не находила себе места, виновато озиралась по сторонам. Бессмысленно перебирала кухонную утварь.

– Но почему он тогда ушел?! Не понимаю… – И я уставилась на нее. – Мам, что опять?

– Вот не люблю я твоих испытующих взглядов, ей-богу. Почему ушел? Чаечками своими любоваться! Черт его знает. Прилетают на борт, кормит их. Знаешь ведь его.

– Мама, сегодня ни одна чайка не прилетит к нему! – не стерпела я. – Как же вы мне надоели! Надоели, надоели.

Я тогда расплакалась и убежала в свою комнату. Там, на столе, лежал когда-то подаренный отцом «Полароид», вокруг были раскиданы снимки китов, сделанные с папиного дрифтера. За окном свистел ветер, где-то за спиной дрожал слетающий со стены календарь, в ушах в два голоса звенела наша с папой песня, а за маленьким окном гремело.

Смотри, какое небо. Небо меняет цвет.

Заставь меня вернуться, пообещай мне снег.

Темные облака – скоро начнется дождь.

Не говори «пока» – ты меня не найдешь.

Сандрик стал постепенно успокаиваться, и я потянула его за руку. Турок хлопнул Сандрика по плечу и ушел. Чужака же и след простыл.

– Ты в порядке? – растерянно спросил он меня.

– Я в полном порядке, – отвечаю. – Пошли отсюда. Вернем велики и уедем. Тебе это все не нужно, Сандрик. Парень прав: этот случай того не стоит. Видишь, все обошлось.

– Но таких нужно наказывать! Сегодня это сойдет ему с рук, значит, сойдет и завтра.

– Как бы ты на него воздействовал, ну скажи?! Ты же видел его – он просто ничего не соображал!

Сандрик некоторое время стоял в раздумьях, уткнувшись в землю. Потом вдруг ощупал себя.

– А да, еще… – начал он и засуетился. – Может, мне просто послышалось… Что-то упало на асфальт, зазвенело, когда мы сцепились с этим мудаком. Не пойму, здесь темно. А, ладно, скорей всего пуговица. И, может, даже не моя, – небрежно и поспешно заключил он, приметив неподалеку полицейские мигалки, и взял меня крепко за руку. – Поехали отсюда.

В тот вечер мы так ничего и не ели. Кажется, наши нервы натягивались все сильнее еще с того момента, как Сандрик снял повязку с глаз. И есть на самом деле не хотелось даже тогда, когда голод, кажется, подступил изнутри к самому горлу. Хотелось думать, что этот голод: как цель, которая может занять мысли. Чтобы не начать терять голову. До встречи друг с другом мы научились отгонять чувства. Нас научили отгонять чувства самые близкие нам люди, выдавая их за нечто разрушительное, наслаивающееся на ровную житейскую пустоту. И мы прилежно научились.

А потом голод как отшибло. Это случилось уже после стычки с непутевым иностранцем. Я помню только, что мы как-то дошагали до моего подъезда, вошли внутрь, задерживаясь на каждой ступени, добрались до квартиры, едва разулись в прихожей. Зазвенели ключи, упали на пол. Мне кажется, мы так и остались бы до утра в прихожей, не будь там настолько тесно.

Все заученные раньше формулы вдруг перестали работать, как нечто не прижившееся, просто до некоторых пор сосуществующее с нами, внутри нас, вокруг нас на автопилоте.

* * *

– Ты выпускаешь китов, – вкрадчиво говорю ему, как только он зашевелился.

– Прости, что-о? Или я спросонья ослышался? – Сандрик трет глаза, оглядываясь по сторонам.

– Ты выпускаешь китов. Но ты не волнуйся, все нормально! – Я стараюсь казаться как можно серьезнее.

Сандрик смеется, тщетно пытаясь понять, в чем дело.

– Боюсь спросить, но откуда?

– Это случается, когда ты спишь на боку. Вот, смотри! – И я указала ему на влажное пятно совсем рядом с его подушкой.

– И правда, в форме кита. Черт возьми, это мои слюни! Я уж думал, все совсем плохо.

И мы обнялись, подавляя волны смеха. Впервые мне нужно было так мало, чтобы предчувствовать счастье. Когда не хочется оглядываться в его поисках, чтобы не спугнуть. Пусть остается. Если это правда оно.

– Расскажи мне, какая она, Грузия?

– Ты, наверно, ждешь от меня туристических заметок?

– Совсем нет. Какая она, твоя Грузия?

Сандрик улыбнулся, но мне показалось, что он не особо хочет об этом говорить.

– Да блин, самая обычная. Но там у нас… то есть уже у них – очень вкусная еда. Даже в ресторанах, рассчитанных на туристов (а турист съест все, что дашь и выдашь за традиционное), даже там, представь себе, вкусно, – Сандрик всмотрелся в потолок, вспоминая рафинированный перечень достопримечательного, и даже стал загибать пальцы: – Ну, все красиво поют. Очень красиво поют. Там отлично исполняют этническую музыку. Танцуют все-от пекаря до профессора. И танцуют