Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Но это же не твоя Грузия! Это как раз туристические заметки. Думаю, стоит туда полететь хотя бы потому, что там не так много туристов. А что ты еще такого «своего» можешь рассказать о Грузии? – Уже иронизирую.

– О-о-о, Мария, – начал Сандрик, – больше нигде ты такого не увидишь: на обочинах часто маются задирающие футболки и ласкающие свои огромные животы мужики. Это местные прокрастинаторы.

– А описаны как эксгибиционисты, – замечаю.

– В одном лице!

– Надо же. Ты такой наблюдательный! – Я положила голову ему на грудь, а он невозмутимо продолжил:

– Или вот еще: в городских парках Грузии очень красивые дорожки: вымощенные идеально, как в сказках. За травой тоже ухаживают. Поэтому полянки с травой от дорожек отгорожены и через каждые метров тридцать вбиты предупредительные знаки: «По газонам не ходить». Все в парках ходят по сказочным дорожкам.

– Знаешь, – тихо говорю я, – мне почему-то кажется, что ты туда совсем не хочешь возвращаться. Даже на пару дней. Что-то тебе мешает, – заключила я, но спустя мгновение решила, что не буду расспрашивать его об этом дальше. Сердце Сандрика прямо под моим ухом стало биться сильно и неровно. Он же запоздало ответил и, кажется, врал сам себе:

– Да не знаю, просто не тянет. Без особых подтекстов.

– Сандрик?

– А?

– Послушай, – неуверенно начинаю я и осторожно касаюсь пальцами золотого осколка, что раньше был цельным крестиком, подарком матери. – Это была не пуговица…

К горлу подступил комок. Вспомнился Илюша. Бесцветная палата. Сандрик, достающий из-под одежды свой крестик. Папа, напевающий в кухне.

Город с оголенным нервом

В детстве я любила наблюдать, как папа рисует на ракушках морские пейзажи. У папы не было художественного образования: такой себе самоучка с тягой к прекрасному. Так же он и на гитаре играл, так же пел. А ракушки он потом отсылал на продажу куда-нибудь в Москву или Питер, на художественные ярмарки. Их обычно покупали экзотические для того времени туристы с Запада. Ракушки были диаметром не больше половины мизинца, и миниатюрные прибрежные виды казались оттого волшебными. В моменты написания этих маленьких картин единственный в комнате свет настольной лампы казался огромным солнцем, освещающим крошечный пейзаж на отзывчивом к свету перламутре. В этой темной Вселенной папиной мастерской я ощущала себя великаном, с тоской заглядывающим в мир, в котором великан, увы, не может уместиться. Папа часто рисовал ели, которых на самом деле на острове Беринга не было и которых ему там так не хватало. Он брал плоскую кисть и вкрапливающими движениями осторожно наносил хвою на ветви. А потом он переворачивал кисть и заостренным деревянным кончиком снизу вверх смело высекал в краске ствол. Из-под масляной хвои он светлел тонкой линией перламутра.

Прошло, наверно, лет двадцать. Ели теперь окружают меня повсюду. Их запах и присутствие стали обычной составляющей жизни. До того привычной, что однажды они слились с пространством, дав о себе забыть. Но смотрю иногда на окраину леса из окна междугороднего автобуса, а ели вдруг такие монолитные, как исполины. Стволы в лучах закатного солнца мерцают перламутром. И мне кажется, что меня сжало во сто крат и я потерялась в этом необъятном волшебном мире. А там, где заканчивается перламутр, кто-то огромный наблюдает за тем, как зеленеет хвоя и птицы застыли на лету.

Наш с папой мир был очень похож на виды из окон здешних междугородних автобусов. Но стоит снова въехать в Берлин, и все меняется. Взвинченный ритм берет тебя за горло. И вот ты уже бежишь, скорости не сбавляешь. Как будто жизнь вечная – но только если все время бежать. Постоянная, как ток в педальном генераторе.

В воздухе сосредоточилось плотное предчувствие весны, которая хоть и наступила, но, как младенец, сама этого еще не осознала. В ожидании Сандрика я подъехала к русскому продуктовому магазину, полюбившемуся даже немцам, живущим в округе, и сразу получила очевидное и простое доказательство непобедимости «наших» людей.

Понимание приходит при виде стоянки для велосипедов, где часть стоек успешно выбита, а проем единственной на вид рабочей стойки настолько сдавлен с двух сторон, что колесо туда просто не входит. Продолжает прекрасный ансамбль неприметная дверь, которая из-за отсутствия ручки поначалу кажется автоматической. Здесь уж как повезет: или ты купился и смело идешь на нее, или все же для начала пробуешь толкнуть. Пробравшись, чего бы это ни стоило, внутрь, обнаруживаешь себя в узком проходе к продуктовым рядам, который загорожен вставшими намертво тележками. А посмотришь на лица покупателей: в глазах тревога, переходящая в панику, которая вот-вот прорастет счастьем сладкого предвкушения. Они спешат жить, одолеваемые быстрорастворимой эйфорией: лови момент! А вспомнишь лица немцев в «Нетто» или в «Лидле»[29] – те и йогурт выбирают так, будто на оборотной стороне упаковки развернулась печальная оруэлловская кульминация с разоблачением великой иллюзии. Как будто мир окончательно рухнул, но ты – стоик, и нельзя подавать виду.

А еще немцы всегда куда-то опаздывают, живут взаймы. В страхе чего-то не успеть они готовы обзавестись двадцатью парами брюк на долгие годы вперед. Их запасливость порой до того абсурдна, что со временем изживает сама себя, но к тому моменту дарит чувство надежности: будущее становится как бы намеченным, снабженным. Главное ведь – не опоздать. Взять хотя бы вопрос: «Wie spat ist es denn?»[30]. Немец везде и всегда – уже наперед опаздывающий.

В русском же магазине сконцентрированы предвкушение и вселенская Любовь, как натянутая тетива: не потому, что все любят всех (боже упаси). Просто их роднит любовь к чему-то одному, что больше, шире и значимее всех вместе взятых. Вот вам и народное единство вокруг всеобщего объекта любви. Простого, как сама жизнь. И никакой из-под-книжной оруэлловщины – все это муть и компот.

– Мань, – слышу совсем рядом, за спиной. – А семечки взять?… Ну да, хорошие, недешевые. – Мужчина неопределенного возраста увлеченно говорит по телефону и важно теребит пеструю упаковку. – Написано: «Элита», отборные, крупные. Думаю, вполне. Надо брать. Угу, хорошо. Туалетную взял… Тоже взял…

– Толик, – процедила сквозь зубы ширококостная и властно развернувшаяся во весь конфетный ряд женщина, – если ты сейчас не замолчишь, я так закричу! Так закричу! Скандал на весь магазин устрою, мало не покажется.

– Что я сказал-то? – виновато пробубнил аннексированный Толик.

Мимо катил тележку напуганный немец. С выпученными глазами он смотрел то на банки соленых огурцов, то