Дом из парафина - Анаит Сагоян

– И вот так никогда не делаю, – выглаженный мужчина указывает бровью вверх на южанина и чинно скрещивает пальцы рук на коленях.

– Кого сегодня видел? – спрашивает бомж своего товарища, время от времени харкая в лужу рвоты в проходе, посередине которой аккуратно отпечаталась чья-то большая подошва.

– Ангелу Меркель. Я ей кричал, а она, курва-мачь, не шла! – Немытый товарищ важно поднимает указательный палец вверх и растягивает следующие слова с придыханием: – Я тэж не приду, когда она позовет!

– Часто хочу стащить яблоко или авокадо с турецкого прилавка, когда проезжаю мимо по велодорожке. Там же всегда рукой подать, – гордо, но почти шепотом заявляет молодой парень совсем неподалеку.

– И тебе не стыдно? – Его спутница, съежившись, оглядывается по сторонам.

– Да ладно. Всего-то мелкое хулиганство. Но так возбуждает.

Спутница немного обиженно замолкает и достает телефон.

У дверей готовится к выходу тучный мужчина и суетливо вытаскивает из-под низа своего рюкзака вшитый в него непромокаемый чехол, а потом натягивает его на рюкзак. Дотошная старуха с чувством гражданского долга указывает ему на сухую погоду за окном, на что мужчина только молча качает головой, не поднимая глаз от своего рюкзака. А потом он закидывает его на плечи и спешно выходит в открывающиеся двери.

– Хочется встать и дать в рожу, – не выдерживает русскоязычная дама с ярким макияжем и злобно смотрит на шумного южанина с «рацией».

– Иногда мне кажется, что дед уже умер. А вчера он мне позвонил, и меня озноб пробрал… – Молодой мужчина медленно чешет редкую бороду на щеках и смотрит на старика, увлеченно читающего выписанный врачом рецепт.

– Знаешь, – отвечает девушка заплетающимся языком, вяло качая ногой в порванных колготках, – вот я вижу: ты исступлен. Ты так долго привык держаться, что уже совсем забыл, как тебе плохо.

– Да замолчи, ты и без того уже в говно! – отвечает ей парень в мятой и явно несвежей рубашке.

– Нет, ты послушай! – не унимается девушка. – Они вот принимают свои таблеточки, а ты смотришь на них и думаешь: не яаа… Но это ты! Это тебе хуево! Ты прячешь свой ужас. Он уже настолько долго с тобой, что тебе кажется – всё нормально. А они вот пьют эти таблетки, и как ты думаешь почему? Потому что они еще умеют различать, что нормально и что нужно срочно глушить. А ты – исступлен, – заключает девушка, лениво махая ладонью перед своим лицом.

– Вот только сейчас не нагнетай.

– Вонища! – послышалось у дверей, когда они закрылись на очередной станции и поезд снова тронулся.

– Сюда, сюда, курвысын! – замахали бомжи в конце вагона, узнав приятеля, и захлопали по свободному сиденью, поднимая пыль.

Внезапно двое арабов вскочили с мест, повернулись к пассажирам лицом и истошно завопили:

– Аллаху акбар!

Все оглянулись, стали прикрывать рюкзаками и сумками головы.

Поднялась еще более неистовая паника, когда арабы потянулись руками под куртки и стали что-то оттуда вытаскивать. Заплакали напуганные дети. Мы все искали себе укрытие, но бежать, по сути, было некуда.

А потом арабы нажали на курки, и четыре водяных пистолета облили вагон тонкими струйками, оставляющими на стенах темные следы самой обычной воды, которая в тусклом свете напоминала разбрызганную кровь.

Снова послышалось лошадиное ржание. Парни хлопнули друг друга ладонь в ладонь и уселись горячо обсуждать со своими товарищами реакцию вагона. С места вскочил смуглый молодой человек, похожий на румына, и злобно набросился на парней. Завязалась потасовка, подключились остальные, но уже на следующей остановке арабы сошли, сопровождаемые самим румыном, и вместе они купили по бутылке пива в ближайшем шпэти у станции.

Все случилось так быстро, что, возможно, будь все на самом деле, я бы и не поняла, что сейчас умру. Многих здесь просто не стало бы в один миг. Без осознания наступающей смерти.

– Я так устала, Сандрик. Хочется уже войти в квартиру и закрыться от города.

Сандрик уставился в мокрый пол вагона и не отвечал. Я коснулась его руки, и мы немного помолчали, хотя весь вагон снова оживился. Как оживает весна, которая наконец увидела себя в отражении прудов и рек.

– Сегодня отписался от двух новостных лент, – снова заладил мужчина с французским акцентом, расправляя кашне и зачесывая волосы набок легким движением пальцев. – На одной стали каждый день публиковать истории жизнерадостных беженцев. Ну знаешь, тех, которые успешно проложили путь к учебе в области какой-нибудь биохимии или машиностроения. На другой ленте-истории мрачных беженцев с ножами за пазухой. Причем обе ленты постоянно пытаются продать мне одну половину правды. Собрали ее из частных случаев и хотят подсунуть по дешевке.

Незнакомцы шумно переговаривались друг с другом, и вскоре мы даже услышали первый смех. Как первый крик младенца.

* * *

– Знаешь, – начал Сандрик по пути от станции к дому, – это так странно…

– Что именно?

– Наше знакомство. Ведь не будь того случая, мы бы не нашли друг друга. Просто обычно люди благодарны случаю, который их свел. Например, сошли не на той остановке, задержались на вечеринке или просто поехали в какой-то город. А мы встретили друг друга только потому, что… черт… оказались в нужном месте в нужное время? Или как это еще назвать? – И Сандрик устало развел руками. – Я не понимаю.

– Знаю, что ты предпочел бы не оказаться тогда в кофейне. Чтобы не видеть всего этого. Чтобы не потерять друга.

Сандрик поднял на меня глаза.

– Нет, Мария! Я бы все равно хотел там оказаться, если это единственный шанс найти тебя. Но без Йенса, понимаешь? – добавил он шепотом.

– Думаешь, все пошло бы по тому же сценарию? Пуля, которая предназначалась ему, попала бы в тебя. Или, например, в меня. Исход был бы совсем другим. Все развернулось бы совсем иначе. А ты наивно хочешь подправить сценарий. Думаешь, я не переживаю? Я виню себя в том, что позвала маму Ильи именно в эту кофейню. Именно в эту! Я, получается, ответственна за ее смерть, – мой голос сорвался на шепот.

Сандрик поднял голову, дав легкому и приятному ветру продуть шею.

– Однажды я сказал маме, что Бога нет, потому что умирают дети. Не то чтобы я тогда, обычный подросток, жалел всех детей на земле. Просто я исходил из формулы: Бог – равно повсеместное добро. Смерть ребенка не равна добру. Значит, повсеместного добра нет. Значит, Бог – это выдумка. Мама тогда возмутилась, нашептала что-то, глядя в наш потрескавшийся потолок. Кажется, прощения за меня у Бога своего просила. Она тогда сняла с шеи вот этот самый крестик и