Встретимся в музее - Энн Янгсон

Чуть позже я сказал Карин:

– По-моему, вам пора возвращаться в Копенгаген.

– Завтра, – ответила она.

Итак, они уехали, а вчера дочь позвонила мне и сказала, что Бен улетел обратно в Австралию. Карин хочет навестить его прежде, чем выйдет из декрета и вернется к работе. Потом он прилетит в Копенгаген. Они дали себе год на то, чтобы решить, хотят ли они жить на одном континенте, в одном городе, в одной квартире. Если ответ будет положительным, они начнут подыскивать работу и решать, какой город и какой континент это будет. Я надеюсь, что ответ будет именно положительным. Что континентом станет Европа, а городом – Копенгаген. Но не стану противиться и другим вариантам. Я похож на человека, который стоит на берегу и смотрит, как любимые люди уплывают на лодке. До тех пор, пока они в безопасности на своей лодке, все остальное не так уж важно.

Сейчас я провожу время дома один, если я не в музее, где работаю над книгой. Пишите скорее, мне больше не с кем поговорить.

С любовью,

Андерс

Инвернесс

12 января

Мой дорогой Андерс,

а вот и медвежонок. Только, как Вы видите, очень маленький, чтобы легко поместился в конверте. Отправляю его из Инвернесса, прежде чем поехать домой. Я очень жду момента, когда доберусь до дома и до своего компьютера и смогу проверить, не написали ли Вы мне очередное письмо. Жду не дождусь. Хотя меня радует и возвращение домой само по себе. Я хорошо провела время с Мэри и Василием, но кое по каким моментам я точно не буду скучать, вернувшись на ферму. Они живут довольно тесно, даже в относительно большом, двухкомнатном фургоне, где есть все, что нужно для жизни. Вещи в нем кажутся хрупкими и непрочными, страшно даже просто лечь и заснуть. Кроме того, довольно трудно понять, что, по их представлениям, я должна делать. Готовить? Убираться? И во что, по их же представлениям, я вмешиваться ни за что не должна. В готовку? В уборку? Мэри и Василий были очень гостеприимны, они показали мне Инвернесс, озера, горы и восхитительные пейзажи, но я постоянно чувствовала себя третьей лишней. У них много дел: нужно строить дом, поддерживать порядок в фургоне, но самое главное, им предстоит выстроить и отладить жизнь, которую они выбрали. Я чувствую, что это сложнее и требует большей выдержки, чем они предполагали, покидая ферму. Тогда они пребывали в таком радостном возбуждении. Теперь же оба более задумчивы и сумрачны. Но все-таки счастливы. Все еще довольны, что жизнь свела их вместе.

Я снова напишу Вам, когда буду дома, и отвечу на Ваше письмо, которое так рассчитываю найти в своей почте.

С большой любовью,

Тина

Силькеборг

18 января

Дорогая Тина,

медвежонок (кстати, Вы дали ему имя?) сидит на моем письменном столе и смотрит, как я пишу. Он сидит лицом ко мне, а следовательно, спиной к окну. Я подарю его Биргитт, когда увижу ее в следующий раз, но расстаться с ним не тороплюсь. Пройдут месяцы, прежде чем она начнет видеть и узнавать медвежонка, а я могу видеть и узнавать его уже сейчас. Так что я пока придержу его у себя, добавлю к коллекции из перышка, лоскутка ткани и писем. Мне нравится улыбка, которой Вы наделили этого мишутку. Представляю, как Вы улыбались, делая эти стежки. Я улыбаюсь, глядя на улыбку мистера Медведя, и представляю, как Ваши руки держали его точно так же, как сейчас держат мои.

Думаю, я дам мистеру Медведю имя. Сначала подумал назвать его в честь человека, который входил в бригаду археологов, посланных поднять Толлундского человека на поверхность земли и перевезти в Копенгаген под руководством профессора Глоба. Этот мужчина не доехал до Копенгагена. Он умер от сердечного приступа во время археологических работ. Мне всегда казалось очень печальным, что он умер, поднимая такую потрясающую находку, как Толлундский человек, ведь у него не оказалось ни единого шанса узнать что-то об этом теле, которое так хорошо сохранилось в торфе. Он тоже не вышел живым из болота, но его телу не грозит бессмертие, как человеку из Толлунда. Хотя этого человека давно нет на земле, я подумал, что, дав его имя Вашему медвежонку, я словно дам ему шанс принять участие в дальнейших этапах истории, которую ему не суждено было пережить. Однако, находясь дома, я не смог узнать имя того мужчины, так что подумываю назвать медвежонка Питером в честь профессора Глоба. В конце концов, именно профессору Глобу мы обязаны знакомством, если так можно сказать. Если же Вы уже дали ему какое-то имя, сообщите.

Размышляя об именах, я вспомнил семинары, в которых принимал участие вместе с другими археологами, кураторами и хранителями музеев. Эти семинары организовывали маркетологи. Они отвечали за то, чтобы сделать нашу работу видимой и понятной для людей, не принадлежащих к числу археологов, кураторов и хранителей музеев. Подобные мероприятия должны были помочь обнаружить новые способы добиться такой видимости и понятности (это правильное слово?), и одной из тем, которые маркетологи предлагали обсудить, была попытка дать болотным людям имена. Скажем, назвать Толлундского человека Кнутом, а женщину из Эллинга Евой. Я выступал резко против. Тела, которые сохранились по стечению определенных обстоятельств, – это останки людей, нам неизвестных. Мы бы взяли на себя слишком много, дав им имена, которые рано или поздно повлекли бы за собой фантазии о характерах. Эти люди были знакомы только тем, кто жил с ними рядом, и тем, кто их убивал. Мы знаем их исключительно как тела мужчин и женщин, сохранившиеся так хорошо, что их можно принять за спящих. Маркетологи утверждали, что, дав им имена, мы сделаем их более человечными. Однако, возразил я (и, к счастью, не только я), так мы подчеркнем, что они были просто людьми, полностью лишив их тайны.

Ваш вязаный мишка напомнил мне об этих спорах, и теперь я сижу и думаю, так ли уж хороша идея давать человеческое имя предмету, сделанному из шерсти. Но, по-моему, используя имя Питер, я отдаю дань уважения профессору Глобу. Если бы мы дали Толлундскому человеку имя, которое он не носил при жизни, мы словно настаивали бы на том, что знали его, как будто он был обычным человеком, таким же, как мы.

Расскажите,