Земля под снегом - Эндрю Миллер

Габби кивнул. Да. Оставить позади. Но все же – на каком-нибудь уровне? Глубоко внутри?

Несколько раз за вечер у Билла появлялось чувство, что Габби хочет завязать с ним беседу. У него, однако, по некой причине желания не возникало, и он старался не встречаться с Габби взглядами. Не та обстановка. Слишком шумно, слишком накурено, необычно жарко. Но не та обстановка для чего? Они, подумал он, стоят сейчас ближе друг к другу, чем необходимо. Да, в комнате шумно, но не тесно. Они, должно быть, выглядят так, словно у них секретный разговор. Он вновь попробовал подать Рите молчаливый знак – ведь должно же это срабатывать между мужем и женой? – но она, если и уловила знак, пренебрегла им. Она развлекала собеседника шуткой. Билл знал, какой именно, хоть и не слышал. Так или иначе, поздно: Габби уже начал рассказывать про своего отца, энтомолога-любителя, почитателя Дарвина, хранившего в красивом шкафчике с изящными вытянутыми ящичками красного дерева коллекцию бабочек и жуков, приколотых к карточкам цвета слоновой кости с латинскими наименованиями, выведенными так мелко, что казалось, будто насекомое расписалось само, окунув лапку в чернила.

– В детстве я рассматривал их с наслаждением, хотя, надо признать, они и пугали меня немножко…

У них дома был радиоприемник – «весьма впечатляющий, „Зенит-стратосфера“, с маленькими деревянными дверцами, которыми закрывалась ручка настройки». Настал момент, когда иметь у себя такое стало опасно. Они перенесли радио в подвал и слушали Би-би-си в темноте. Дядья писали из Америки. С расстояния в пять тысяч миль положение дел было им видно отчетливей. Отец ворчал, что для отъезда у него уже не тот возраст, да и с какой стати, если разобраться? Поэтому ждали. Слушали по радио его речи. Это было очевидное безумие. Пройдет, утихнет. В мире достаточно цивилизованных людей. Не Средние же века. Отец верил в разум и благопристойность, уповал на них, даже когда его перестали обслуживать в магазинах, куда он ходил тридцать лет, даже когда его сыновей отчислили из школы, даже когда в клубах, к которым он принадлежал, где пил с коллегами кофе и обсуждал с ними Acherontia styx, ему дали знать, что лучше будет, для него же самого лучше, если он воздержится от посещений. Потом поношения, оскорбительные клички (ну, это не ново). Разбитое окно. Крысиный яд собаке. Деньги у них были. Последний фортепьянный урок прошел за два дня до распоряжения собрать чемодан и ждать перед домом. В числе получивших приказ был и учитель музыки. Их забрала местная полиция. На полицейских были головные уборы с зелеными… перьями?

– Плюмажами, – предположил Билл.

– Да, точно, – подтвердил Габби с довольным видом. – Плюмажами.

Их погнали на горку, к кладбищу. Неделю они жили там под открытым небом. Как-то раз – он был худощавый быстроглазый подросток – ему удалось сбегать домой за чем-то, что его мать припрятала. В доме он обнаружил нескольких соседей. Они рассматривали то и это, в том числе шкафчик с узкими ящичками, где хранились насекомые. Его появление их сильно удивило, слегка раздосадовало, но нисколько не смутило.

Он снова перешел на старый язык. Билл покачал головой. «Нет-нет. Я же сказал, помните?» Он увидел, как Рита выходит из детской с пластинками в сетчатой сумке. Глазник остановил ее. Хотел посмотреть, какие у нее пластинки, и она показала ему.

Некоторые думали, что с кладбища уже не уйти. Если на то пошло – самое подходящее место. Но нет, это было бы по-старому. Теперь делается иначе. Им запретили взять с собой чемоданы («и представьте себе, пожалуйста: вот вы приходите туда после нас и видите тысячу чемоданов среди могильных камней»). На сортировочной станции им приказали побросать на землю все ценное – деньги, кольца, все, что у них еще было. Попытка утаить что-то обходилась дорого, и совсем близко от того места, где он стоял, одна женщина изведала цену. Он был с ней знаком – не близко, но знаком. После этого два дня в поезде. Или один день, или пять.

– Простите, что я… – сказал Габби.

– Ничего, – сказал Билл.

В вагоне было окошко размером с человеческое лицо, и на каждой станции, где они останавливались, он выглядывал и видел, что все там как обычно, что для других мир каким был, таким и остался. Аккуратно выметенные перроны. Летняя листва (дело было в июле). На одной станции сонно дожидались другого поезда женщина с ребенком. Наконец после езды со скоростью медленно бегущего человека, езды через леса с их очень темной зеленью, мимо домиков с соломенными крышами, мимо полей, где крестьяне провожали поезд знающими взглядами, они прибыли туда, где никто еще не бывал, потому что это место прежде не существовало.

– Спрашивают сейчас, как это могло произойти, но «как» – очень хорошо известно, объяснено полностью. Есть множество документов. Отчеты о совещаниях, где все обсуждалось вплоть до крохотных мелочей. Как такое происходит, совершенно ясно. Тут секретов нет. Поэтому скажите мне, пожалуйста, какой вопрос мы должны задать вместо этого?

– Не знаю, – быстро ответил Билл.

Он чувствовал – но не хотел опускать глаза, чтобы убедиться, – что Габби держит его за рукав. Воздух между ними стал подобием кожи, мембраны. Он вибрировал. За окном столовой стояли на границе света, заглядывая в комнату, подростки. Они безучастно смотрели внутрь, то ли видя ровно то, чего ожидали, то ли видя нечто непостижимое, сцену из экспериментальной пьесы, то, о чем им придется старательно писать экзаменационное сочинение.

Когда Габби начал сызнова – Häftling, Sonderkommando, Judenlager[52], – Билл, глядя на оставленную на скатерти сырную палочку, стал отстраняться сердцем. Он делал это так деликатно, как только мог, мелкими перемещениями, которые, если повезет, будут незаметны (своего рода трюк с исчезновением, вынос трупа, завернутого в ковер, из-под носа у полиции), но все это было для Габби Миклоса прозрачно, как стекло, он все распознал мгновенно. Поднял глаза и улыбнулся Биллу. Что уж там, не первая его неудача.

– Ваша жена танцует, – сказал он.

Так оно и было – в центре несплошного кружка гостей, иные из которых пытались подхлопывать в такт. Танец на одном месте, требовавший умных повторяющихся движений ступней и щиколоток. Танец чуть более быстрый, чем песня.

– Называется – «картофельное пюре», – сказал Билл.

Утолщение талии, похоже, ей не мешало. Движениями рук она придавала воздуху устойчивость. Лицо отрешенное. Она выглядела какой-то менее знакомой ему,