Монгольский след - Кристиан Гарсен

текст он оставил у сестры в Пекине, но продолжил писать его в Улан-Баторе у Амгаалана: по его словам, в этой части рассказывается, в основном, о путешествии, пережитом шаманкой-толстушкой во время транса, при котором присутствовал и я — в юрте старухи с длинным носом. Написал он также историю о мальчишке, которого нам предстоит найти и с которым он сам еще никогда не встречался, если не считать некоторых сновидений, куда якобы сумел пролезть этот шалопай. Проникнув же туда, он разведал, в том числе, кое-что такое, о чем сам решил никому не рассказывать. «Когда люди заглядывают в сны друг друга, между ними устанавливаются доверительные отношения», — сказал он посерьезневшим голосом. Кроме того, написал он историю о двух американских полицейских в пустыне. И еще он написал или собирается прямо сейчас написать — я уж точно не знаю — то ли продолжение истории о полицейских, то ли отдельную, но похожую историю, где упоминается Эженио, и теперь китаец спрашивает у меня его фамилию — чтобы ему не пришлось «оставлять пробел» или придумывать новую, не настоящую, или — вот это меня особенно настораживает, заставляя сомневаться в его психическом здоровье, — чтобы другие персонажи не стали сами высасывать из пальца какую-нибудь шутливую фамилию для него — к примеру, Эженио Пистон, Эженио Батон или Эженио Газон.

Парень явно больной на всю голову. Симпатичный, но больной. Он надеется постепенно создать, если я правильно понял, что-то вроде сети подземных ходов, повествовательного лабиринта, сплетая между собой свои вполне реальные наблюдения, буйные домыслы, собственные и подкинутые ему тем пацаном сновидения. В данный момент он описывает пустыню то ли в Неваде, то ли в Юте, рассказывает о паре полицейских — высоких и светловолосых, словно вышедших прямиком из фильмов Верховена[61], о некоем типе, живущем в пещере, о белокурой девочке, умеющей предсказывать будущее, и о ее бабушке-медиуме (эти два персонажа он вставил под влиянием одного знакомства на берегу Байкала). По крайней мере, так я все это понял. Наверное, уловил я не все, к тому же, в английском я не Копенгаген. Но одно я знаю точно: у парня не все дома.

Тем не менее, хотя его речи ошеломили меня и насторожили, я все же иду ему навстречу: называю фамилию Эженио, заодно рассказываю несколько случаев из его жизни, говорю о Марьяне, о поездке лет десять назад в Китай, где Эженио пытался — по большому счету, безуспешно — разыскать пропавшую дочь своего шефа, и о другой поездке — в Нью-Йорк, года три-четыре назад, — именно тогда он познакомился со Смоленко, на поиски которого потом и приехал сюда, в Монголию. Однако настоящую цель его визита в Нью-Йорк я не стал упоминать, не сказал, что он отправился повидать младенца, в котором, как его уверила одна женщина-медиум, возродилась душа его отца, погибшего за сорок лет до этого. А не стал я входить в детали потому, что Эженио и сам почти никому не открыл действительную причину своей поездки, пожелав сохранить в глубокой тайне эту слишком уж интимную историю: у большинства знакомых она могла бы вызвать разве что недоумение и насмешки. Поделиться впечатлениями о тех двух путешествиях он решился лишь в художественной форме, положив их в основу двух романов: «В погоне за китайскими голубями» и «Вверх по течению» — и я вкратце пересказываю Ванлиню сюжет этих книг. Он слушает внимательно, сдвинув брови, словно пытаясь что-то вспомнить, делает пометки в блокноте и обещает написать об Эженио тоже. Что ж, почему бы нет?

Из Улан-Батора мы выехали три дня назад, а до блуждающего поселка (или как его назвать — стойбища?), где живет мальчик, умеющий проникать в чужие сны и, вероятно, не ожидающий нашего появления, должны добраться дня через два-три. Между долговязым китайцем и мной постепенно установились довольно теплые отношения, подпитываемые странными историями, которые он пересказывает мне по вечерам в палатке или на дневном привале — например, в заброшенном городке с занесенными песком безлюдными улочками. Эти истории он строчит удивительно быстро, пригнувшись к коленям и раскачиваясь в такт толчкам внедорожника, наматывающего на колеса едва различимые колеи, расчертившие степь из края в край. Теперь уже не он, а Самбуу дремлет дни напролет, устав, в отличие от меня, восхищаться грандиозными пейзажами за окном и виртуозным мастерством Дохбаара: когда перед машиной разбегаются сразу несколько колей или когда не видно ни одной, он ни секунды не колеблется, он, сверяясь с некими таинственными, лишь ему одному заметными ориентирами, всегда знает, в какой момент нужно повернуть туда или сюда. Наш квартет в течение дня хранит почти полное молчание, двое из нас полностью сосредоточены на своих колеях: один сучит путеводную нить, другой — нить повествования, и делают они это очень быстро, остерегаясь при этом непроходимых и опасных мест, непредвиденных столкновений и неверных траекторий, в одних случаях исправляя ошибочно выбранный путь, в других обращая ошибку на пользу дела, и вот таким образом оба несутся вперед, а тем временем два других сидят неподвижно, погрузившись в созерцание: первый — величественного пейзажа, проплывающего перед глазами, второй — возможно, не менее впечатляющих внутренних далей, которые он облетает во сне.

История от Чэня-Костлявого 2

Утес посреди пустыни

«Девчушка, сидящая в охрового цвета пыли, играла с тряпичным зеленым гекконом, выпучившим большие глаза и высунувшим розовый язык. На ней было немного старомодное платьице в цветочек. Совершенно белые волосы ниспадали ей на плечи, словно снежные павины. Однако альбиносом она не была: кожа у нее смуглая, глаза карие. Позади малышки виднелась старая женщина, которая, в свою очередь, внимательно присматривалась к ним. Чрезвычайно худая, вся в черном и со строго повязанной косынкой на голове, она была похожа на сицилийку или критянку. Время от времени она делала жевательные движения челюстями, задирала подбородок и щерила щербатый рот, при этом обнажались четыре пожелтевших нижних резца удивительной длины, почти соприкасавшихся с кончиком носа. Обе они сидели перед бедной лачугой, воздвигнутой на груде камней, старуха — в тени под выступом крыши, на лавке, бегущей вдоль всей стены, девочка — на земле, в желтой пыли, иногда взбиваемой порывом горячего ветра. Солнце палило невыносимо. Нююрикки и Рагнвальд заметили лачугу издалека — соответственно, за ними самими тоже наблюдали уже давно, в течение всего того времени, пока они брели по гигантской плоской котловине, над дном которой возвышалась лачуга.

— Как вы думаете, лейтенант, — спросил Рагнвальд, держа ладони козырьком над глазами, — стоит