Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Сегодня повара не было. Так что для матросов мы горячего не получили.

— Господин капитан, как же, ведь мы и так сегодня без обеда остались, совсем ничего не ели!.. — подал голос старшина.

— Да, не повезло вам, — подтвердил капитан. — Что поделаешь, повар сегодня увольнительную взял.

Солдаты на карантине получали довольствие из своего городского гарнизона, а часть, к которой были приписаны морские пехотинцы, располагалась в семидесяти километрах отсюда. Конечно, никто бы не стал возить морячкам еду из такой дали. Сухой паек для них тоже не был предусмотрен, поскольку считалось, что забота об их питании возложена на медико-санитарную службу. Гарнизонный повар вошел в положение этих бедняг и потихоньку кормил их из общего котла. Но сейчас он был в увольнении, а его подручные боялись сами распорядиться.

— Но мы же не обедали, господин капитан, вы только подумайте, впроголодь весь день… — опять сказал старшина. Он был настолько ошеломлен, что, видно, не заметил: капитан уже влез в «джип» и дожидался только сержанта.

— Как же теперь быть? — спросил Бахман.

— Солдаты, приступайте к ужину, — распорядился сержант. — Останется что — отдайте флотским. Конечно, если по совести, надо бы поровну с ними поделить, чтобы они голодными не сидели…

Солдаты, перешептываясь, разбрелись по палаткам. Сержант сел за руль. «Джип» коротко взревел и тронулся. До ворот карантина он шел на малой скорости, потом резко рванул вперед и исчез в темноте.

Подошел Ата, уселся рядом со старшиной:

— Ну как ты — поправился?

— Да нет, лихорадит все.

— А что с тобой? — вмешался я.

— Понос у меня. Какое лекарство лучше помогает от поноса?

— Кто его знает, — сказал Бахман. — Я думаю, те же таблетки годятся.

— Да его от этих проклятых таблеток и скрутило, — возразил Ата.

— А ты что — много заглотал? — спросил я.

— Восемь штук, — ответил старшина. — Один проезжий сказал: пока ты не примешь — и я не буду.

— Ну и пусть бы не жрал, провались он на этом месте! — возмутился Ата. — Сам себе добра не хочет — тебе-то что за Печаль? Что, тебе награду за это выдадут? Ну а как служба идет? Порядок?

— Какое там! Сегодня опять ужина не дали.

Мы с Бахманом сели в сторонке, прислушиваясь к доносившемуся из-за горы шуму машин. Кладовщик, как и каждый вечер, пытался вывесить фонарь. Он старался прицепить его к табличке «Стой!», и у него, как обычно, ничего не получалось. Ветер мешал. Кладовщику помогали трое солдат: один колотил камнем по гвоздю, двое других придерживали доску, на которой черными буквами было выведено: «Стой! Санитарный контроль».

— Что, опять не выходит? — спросил Бахман. — Каждый вечер приноравливаешься, а все равно ничего не получается.

— Приказали, чтоб получилось, — ответил кладовщик. — Раз у нас тут нет электричества, должен быть фонарь.

От палаток слышался возмущенный голос Аты:

— Ну что с ним делать? Надо, значит, штаны измарать, чтобы поверили, что болен человек?

— Хуже всего то, что мне нынче ночью в караул, — пожаловался старшина.

— В какую смену? — спросил один из солдат, помогавших кладовщику.

— В третью.

Другой солдат заметил:

— Да он нарочно заболел, чтобы его освободили.

Бахман возмутился:

— Что ты городишь?! Не видишь, что ли, он еле живой…

— Вы, господин доктор, еще не знаете морячков этих, — огрызнулся солдат.

Только крестьяне и солдаты называли нас «доктор» без всякой издевки. Водители обращались к нам так только в том случае, если дела у них были плохи, а горожане и вовсе лишь в насмешку.

— Все мы солдаты, — сказал Ата. — Между нами различий нет.

Раньше я от него таких слов не слышал. Моряков на карантине было четверо, держались они обособленно, между собой говорили тихо, а смеялись громко, с таким видом, будто знают что-то, да не хотят сказать. Двое из них были с юга; один — тот самый старшина, мучившийся поносом, который теперь лежал в жару. Южане на севере всегда так: либо гниют заживо от сырости, либо погибают от поноса.

Мимо нас прошествовал начальник. Кладовщик кинулся к нему, вопя во всю глотку. Начальник не обращал на него внимания. Каждый вечер в одиннадцать он откладывал свой мегафон, забирал дневную ведомость и удалялся восвояси.

— Ну, что там такое? — спросил Бахман. — Обанкротился ты, что ли?

— Точно. Разворовали все… Думал, таблеток-то хватит, бери, сколько хочешь. Утром выдал одному тысячу штук, вечером стал баланс подводить — трех тысяч не хватает! Больше никому ключа не дам.

— Ты лучше погляди, какие птички у нас в дежурке сидят. Увидишь — не только ключи отдашь, сам в гости проситься будешь…

Но кладовщик молча отошел к вывеске «Стой!» и торчал там целых полчаса, пока за ним не приехал голубой «шевроле», на котором он укатил в город.

Пробка рассосалась, машин у кордона не было, но где-то в ночи, казалось, еще витали отголоски дневного шума и суматохи. Двое морских пехотинцев, пристроившихся поодаль, примолкли. Они смотрели в небо, как бы отгородившись от всего мира и друг от друга, и только их длинные тени соприкасались, образуя на земле странную фигуру человека о двух головах и с чудовищно разбухшим чревом.

— Пошли поужинаем, — сказал Бахман. — Вот и лодырь с нами пойдет.

— Давай лучше к «Мосьо» — водку пить, — предложил Хамид, выходя из дежурки.

Насвистывая, мы отправились в заведение «Мосьо», которое примыкало к складу. Сам «Мосьо» распоряжался там напитками, а жена его стряпала, хлопотала на кухне целыми днями. Стряпня у нее была замечательная. Усевшись у стола, мы сразу услышали монотонное шлепанье — это ее разношенные веревочные туфли на ходу глухо хлопали по полу, и, только когда она останавливалась, наступала полная тишина. Вообще-то это было спокойное местечко, где можно посидеть в уголке, полюбоваться через окно горами, которым ночь придавала таинственное величие — так что в груди у человека пробуждался страх, и от этого взор его приобретал несвойственную прежде пытливость.

— Не нравится мне с вами водку пить, — заявил Хамид. — Это волы так траву щиплют и молча заглатывают! Ни тебе «будьте здоровы!», ни «выпьем, пора уж горло промочить!».

Я опрокинул в рот стакан, потом сказал:

— А что, водка — такой же напиток, как все прочие. Чтобы ее пить, никаких правил не требуется. Не так разве?

— Конечно, не так, — возразил Бахман. — Водка — штука особая. Она сущность каждого проявляет. Кто осел — еще большим ослом становится, кто человек — человечнее.

Мне хотелось, чтобы поскорее пришел тот момент, когда в груди начинает гореть, глаза застилает жаркий туман и ты чувствуешь, что готов перенести все ради одного-единственного дня, ради того единственного человека, который стоит этого.

— Ну, за наше здоровье, за наши успехи! —