Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

в ночную темноту. Мне было холодно, и я уткнулся лицом в плечо часового, ухватился за его руку. Он посторонился, отступил назад, давая мне дорогу. Но я не отпускал его. Рука солдата в холодном ночном воздухе была удивительно теплая.

— Прекрасная мысль. Просто прекрасная, — сказал я.

Перевод Н. Кондыревой.

Надер Эбрахими

12+1

Тринадцатого фарвардина[29] мы никогда не выезжали за город. Все бывало как положено: зелень, красная рыбка в вазе, самовар, радостное оживление, но — семья сидела дома. Уже давно никто из нас не спрашивал, почему мы не едем, как другие, в лес или в поле, — за много лет мы привыкли к этому, и задавать подобный вопрос не имело смысла. С тринадцатым фарвардина было связано немало семейных историй.

Давным-давно мой дед пошел в этот день на охоту за фазанами. Под вечер пересчитывает он убитых птиц и видит, что их тринадцать. «Это не к добру», — говорит он своему подручному и идет искать четырнадцатого фазана. Ходит, бродит до самого вечера — как было тринадцать фазанов, так тринадцать и осталось. «Ох, плохая это примета», — говорит дед. Потом прицеливается и стреляет в дерево, на котором расселись вороны. И надо же — ни в одну не попадает! Вороны взмывают в воздух, кружатся, каркают, но дед больше уже не стреляет — у него разрыв сердца.

Кроме этой легенды, существовали и другие, тоже обязательно связанные с тринадцатым фарвардина. Так, например, именно в этот день перевернулась коляска, в которой ехал дядюшка моего отца, — погибли и он, и его жена. Тринадцатого фарвардина сгорел в пожаре старший брат моего отца…

До двадцати шести лет я и не думал перечить, когда мне говорили, чтобы тринадцатого я вместе с остальными родственниками сидел дома. Да и сестра моя, хотя, может быть, в душе и противилась родительскому приказу, вслух недовольства не выражала. Не раз в этот день, сидя утром у зеркала и причесываясь, она спрашивала меня:

— Тебе верится во все это?

— Нет, я никогда не верил.

— А почему же ты тогда в этот день сидишь дома?

— Потому что уже привык. Привык, и все тут.

— И до каких пор? Я хочу сказать, сколько еще лет так будет длиться?

— Я понимаю тебя, прекрасно понимаю, но что тебе ответить, просто не знаю…

— Неужели даже когда ты женишься и у тебя появятся дети, ты все равно будешь тринадцатого сидеть дома?

— Брось, не подначивай меня, сестренка. Ты ведь знаешь, что это не понравится ни отцу, ни матери. Тут ведь дело уже не в том, верю я во все это или нет. Просто не хочу, чтобы они расстраивались.

Сестра понимающе смеялась:

— Ты давно сам себе внушил, что веришь, а теперь, чтобы преодолеть все эти суеверия, храбрости не хватает. Так что, братец, между тобой и теми, кто верит в бога или в какого-то там священного быка Аписа, нет никакой разницы. Ты со мной не согласен?

— Не знаю… Может быть…

Пока не умер отец, этот праздник проходил, в общем-то, неплохо. Во дворе у нас росли померанцевые деревья, маленький бассейн был выложен кафельной плиткой, даже цветочные часы были. Мы расстилали туркменские ковры, рассаживались на них и постепенно передвигались вслед за падавшей от деревьев тенью. Сестра играла с дочерьми тетки, которые всегда собирались у нас в этот день. Мальчишки гонялись по двору друг за другом. Мы же с отцом и дядей играли в нарды. В общем, бывало совсем неплохо, наверно, не хуже чем за городом.

Традиция оставаться тринадцатого фарвардина дома настолько укоренилась, что помню даже, когда я как-то раз был в отъезде — а мне в то время шел уже двадцать четвертый год, — я совершенно серьезно подумывал в этот день обязательно вернуться домой и провести праздник с родными. К тому же и отец заблаговременно написал мне письмо, в котором потребовал, чтобы я непременно вернулся к тринадцатому. Однако обстоятельства задерживали меня, и я решил остаться на тринадцатое в том доме, где остановился.

А двенадцатого я получил письмо, вернее, даже не письмо, а телеграмму: «Отец серьезно болен. Выезжай».

От таких телеграмм, как мне кажется, зловеще пахнет сырой землей могилы. Всю дорогу я держал телеграмму в руке. Дорожные столбы стремительно мелькали за окном. Домой я прибыл на следующий день.

Через невысокую глиняную стену, окружавшую наш двор, я увидел цветочные часы уже без стрелок и пыльные, давно не поливавшиеся померанцевые деревья.

Дверь мне открыла какая-то женщина.

— Где отец? — спросил я.

— В больнице.

И она дала мне адрес.

Я, конечно, побежал. Бежал, не глядя под ноги, не разбирая дороги… Ступени, ступеньки, коридоры, коридоры, опять ступеньки… Я уже стоял у отцовской палаты и был готов открыть дверь, когда это случилось. Доктор из-за моего сходства с отцом сразу узнал меня, и я прочел в его взгляде сочувствие и жалость.

Я закричал:

— Нет, доктор, нет! Не сегодня!.. Только не сегодня, не сегодня!.. Прошу вас, сохраните ему жизнь…

Он положил мне руку на плечо и что-то сказал. Но мне уже все было понятно: я увидел черное, траурное платье сестры.

— …Нет, доктор… Нет… Не сегодня… Умоляю, только не сегодня…

Доктор опять что-то произнес. Как мне теперь кажется, он сказал:

— Все уже позади.

Упав на колени, я прижался лицом к материнской юбке и, всхлипывая, умолял:

— Оживи его, мама, верни нам его. Оживи его, пусть он проживет хотя бы еще один день. Разве ты не помнишь, что именно в этот день дедушка стрелял фазанов?

И, плача, я причитал, взывая к уснувшему навечно отцу:

— Ну, прошу тебя, проживи еще хоть один день…

Было тринадцатое фарвардина.

А в этом году десятого фарвардина сестра, сидя перед зеркалом и причесываясь, сказала мне:

— Как хорошо, что на этот раз тебе не пришлось никуда уезжать на праздники.

— Но я собираюсь уехать. За город. Мы уже договорились с ребятами.

Сестра резко обернулась, и ужас в ее глазах передался мне.

— Ты… Ты едешь за город?

— Да, сестренка, еду, потому что мы уже договорились.

— Нет, нет… Я знаю, тринадцатого ты останешься дома, никуда не поедешь…

— Нет, не останусь, ни за что не останусь, поверь мне.

Она сорвалась с места и бросилась в комнату матери.

— Мама, мама! Махмуд хочет уехать за город! — закричала она.

— Ну и пусть едет, — безразлично ответила мама.

— Да ведь он тринадцатого уехать собирается! Тринадцатого!

— Никуда он не уедет, — тихо сказала мать.

Я вмешался и громко