Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Уведи меня отсюда!.. Уведи!

По-прежнему держа меня под руку, она чуть приподняла кончиками пальцев подол:

— Уведи меня отсюда!.. Мне плохо от этих взглядов… плохо!

Рядом с нами затормозило такси.

Перевод А. Михалева.

Ахмад Масуди

РАБОТА КАК РАБОТА

— Что же нам теперь — обратно возвращаться, что ли?

— Да, придется вернуться, — отвечаю я.

— А может, смилуетесь, пропустите нас?

— Нет, не пропущу.

— Ну будьте добреньки, пропустите! Вот у нее — мать больна…

— Карантин. Запрещено законом.

— Законом!.. У меня тоже одна штучка запрещенная есть, всегда при мне. Может, на том и сговоримся, а?

Я сразу понял, что это за птица — уж очень нагло, вызывающе она глядела. Да и накрашена была вульгарно и грубо. Но при этом все-таки хороша! Особенно красивыми у нее казались руки: небольшие, чистые, с аккуратными ногтями. И смеялась она хорошо: не жеманилась, не прикрывала рукой рот. О подруге ее можно было сказать только одно: чересчур толста. Еле помещалась в деревянном кресле.

— Ну, у нее мать больна, а тебе-то зачем туда ехать? — спросил я.

— А я прогуляться желаю.

— Тебе сделана прививка, можешь проезжать, а она нет.

— Прививка, прививка… Глупости одни!..

— Ну, такие разговоры мне не нравятся, — сказал я и уже собирался произнести речь о пользе вакцинации, когда вошел начальник карантина. Его подслеповатые глазки глядели злобно, моего приветствия он не соблаговолил расслышать. Проследовал прямо к своему столу, уселся и приказал:

— Иди приступай к работе. Уже вечер.

— Восьми еще нет, — возразил я.

Он повернулся ко мне и заорал:

— А я говорю: ступай! Помоги другим.

Этот крик мне совсем не понравился. Будто ненароком, я плюнул на график дежурств — пусть побесится, — но он не заметил. Выходя, я слышал, как он рявкнул на женщин.

Наступили сумерки. Только на вершинах гор еще стоял день. Несколько солдат долбили кирками каменистую землю, чтобы поставить палатку: присланное пополнение, человек десять, мечтало поспать с дороги. Капитан, взгромоздившись на обломок скалы, держал перед ними речь — обычные затасканные слова. Новоприбывшие — в металлических касках, с винтовками «АМ-I» за плечами — стояли по стойке «смирно», их уши, как радары, впитывали информацию о жизни карантина.

Громкоговоритель, завывая, стал выкликать нашу смену.

— Погляди-ка, этот лоботряс только что появился, — сказал Бахман.

— Это кто же лоботряс? — осведомился я.

— Да Хамид. Все словчить старается. Опаздывает, чтобы ему поменьше работы досталось.

— Вот передам ему, что́ ты о нем говоришь!..

— Передай, передай.

Торопливо подбежал Хамид, схватил коробку с таблетками и зашагал к машинам, которые уже выстроились в длинный хвост. Водители, увидев его, подняли крик.

— Ну, чего вы здесь стоите и на меня смотрите? — Начальник карантина вырос перед нами как из-под земли.

— Да кто на вас смотрит?! — огрызнулся я.

Хамид издалека закричал:

— Пропуска нужны! Я вам не автомат.

— Кладовщик!.. Кладовщик! — надрывался громкоговоритель голосом начальника.

— Чего изволите? — ответил кто-то из темноты.

В длинной очереди машин галдели шоферы, высовывались из кабин:

— Господин доктор, сейчас моя очередь… Если в таблетках дело, давай, я еще приму!.. Доктор, давай сюда!

Они вдруг принялись сигналить: три коротких гудка, один длинный, пауза, и опять три коротких, один длинный. Начали, конечно, владельцы личных машин — народ избалованный, капризный, — а подхватили водители грузовиков. Эти доставляли нам больше всего хлопот. Грубые, строптивые… Если их не пропустишь, тут же затевают перебранку, не боятся ни солдат, ни винтовок. Наверное, давно сообразили, что патроны холостые.

Резкий голос начальника, усиленный мегафоном, громом раскатился по горам:

— Солдат! Почему ты их не утихомиришь?

Он обращался к морскому пехотинцу. Тот басом, который без всякого мегафона перекрыл голос начальника, спросил:

— Это мне, что ли, их утихомирить?

— Я говорю, останови их, солдат!

— Да как останавливать-то? Бить мне их, что ли? Кого ни попадя?

Начальник обернулся и спросил часового:

— Как его зовут?

— Ата, — ответил часовой. Ата был с юга, он уже отслужил полных три года.

— Не остановишь — подам рапорт, — пригрозил начальник.

Ата немедленно бросился к одному из водителей, который все еще нажимал на сигнал, схватил за шиворот, словно собираясь сунуть в мешок — совсем так, как мы делали с запрещенными для провоза продуктами: грушами, оливками, брынзой, зеленью, рыбой, виноградом. Все это мы бросали в мешки и заливали потом известью.

Я побежал к ним:

— Оставь его, отпусти!

Левой рукой Ата сдавил парню шею, глаза его в темноте странно горели.

— Сучье семя! Утопить бы вас в поганом колодце… Всех вас… Совести у вас нет, топить вас надо… Гады! Никчемный народ…

Свободной рукой он бил шофера по лицу. Что его так разозлило? Ведь не этот же парнишка и не пронзительные гудки… Ему-то что, сигналят машины или нет. Непохоже и на то, чтобы он стал избивать человека только из-за приказа начальника. Причина крылась в чем-то другом.

Несколько солдат с трудом растащили их. Распаленный Ата сыпал бранью, но теперь уже поносил не того парня, а всех и вся. Проклинал проезжих, шоферов, машины и всех подлецов во всех карантинах на свете. Продолжая ругаться, он ушел за палатки, разбитые как раз возле того места, где Сефид-руд, наткнувшись на преграду, резко поворачивает вспять и ревет от злости. Стоя среди машин, я и за ревом реки слышал его голос. В нем звучал утихающий, перегоревший гнев, отдававший печалью.

— Ну, это уж он на свою голову… — заметил Хамид.

— Да нет, теперь, пожалуй, ему ничего не сделают, — возразил я, — он ведь свои три года отслужил.

У обочины толпились шоферы, подписывавшие жалобу на Ату, «оскорбившего их всех». Избитый парнишка лежал, скорчившись, у кювета. Он еще не пришел в себя. Дневная бригада торопливо обходила грузовики. Я видел, что они раздают одни пропуска, без таблеток. Солдаты из пополнения сидели возле своей палатки, в глазах их застыла тоска. Палатка была поставлена наспех, сильный ветер раскачивал и тряс ее. Капитан сказал:

— Завтра первым делом укрепите палатку как следует.

— Слушаюсь, ваше благородие, — вытянулся перед ним ефрейтор.

— Как положено по уставу.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Капитан перевел взгляд на моряков:

— Ваш однополчанин опять осрамился… Скажите ему, что я очень им недоволен. Пусть на глаза мне не попадается.

— Скажу, ваше благородие, — ответил флотский старшина. Он тяжело привалился к палатке и, даже разговаривая с капитаном, не изменил позы. Капитан мрачно уставился на него. Старшина понял, подтянулся: Он был очень бледен, руки у него дрожали. Вернулся сержант, что привез новичков, выгрузил из «джипа» солдатские котелки, раздал их. Вновь прибывшие сразу стали похожи