Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— За что, господи?!

В моей памяти всплыли слова Гелин Баджи: «Все эти деревенские только и умеют, что навоз собирать. Едва в город приедут, как их уже снова тянет к навозу. Сидели бы себе в своем хлеве и мылись бы коровьей мочой!..»

Отец, слушая эти оскорбления, приходил в негодование:

— Чем же я виноват, что взял девчонку из семьи городских голодранцев? Да если бы не я, они все теперь слонялись бы по базару Хазрати и попрошайничали!

Гелин Баджи, с кем бы она ни разговаривала, обязательно проезжалась насчет отца:

— И не знаю, зачем мы отдали нашу девочку за этого деревенщину! У него ведь, кроме пары гиве да рваных портков, которыми он едва срам прикрывал, ничего отродясь и не было… Все твердил: «Я здесь чужой, одинокий…» Мы-то по простоте душевной думали, раз он одинокий, можно не волноваться. А теперь не успел завести две пары штанов, как уже зовет к себе всю деревню, и целое стадо этих скотов валом валит в город… А бедной девочке остается только жарить-парить да набивать брюхо этой скотине!

Дядя Рахим, вспомнив о Гелин Баджи, повернулся к отцу:

— А куда подевалась наша слезливая шамкалка?

Отец ответил со злостью:

— Она, черт бы ее побрал, уже несколько дней, как живет у каких-то своих родственников… Чтоб она сдохла!

Я было собрался смыться во двор, как вдруг в коридоре раздался страшный шум, будто началось землетрясение. Затем вопли Гелин Баджи заставили всех нас подскочить и выбежать на лестницу.

Солнце закатилось, и верхнюю часть лестницы уже окутала темнота. Неожиданно из темноты появился дед, испуганный и взволнованный. Бросив мимолетный взгляд на двор, он галопом ринулся вниз по ступенькам. А за ним устремилась Гелин Баджи, потрясая веником и обрушивая нескончаемые потоки ругательств.

Меня обуял ужас. Отец и дядя Рахим бросились в уборную и буквально прилипли к стене. Дед бегал вокруг бассейна, а за ним по пятам — Гелин Баджи.

— Сволочь бесстыжая, терьячник проклятый! Ты что же, подыхать приперся в мою комнату? Позарился, старая обезьяна, на мое барахло, а?

Все застыли на месте. Дед, не зная, куда спрятаться от Гелин Баджи, продолжал бегать вокруг бассейна.

— Деревенщина несчастный! Стоило мне уйти из дому, как он уже вперся в мою комнату!

Гелин Баджи вернулась на закате. Дверь в дом была открыта. Проходя по крытому коридору во двор, она вдруг заметила, что в ее комнате горит свет, и начала ругаться. Перешагнув через порог, она застыла в изумлении:

— Это еще кто здесь дрыхнет? — и отбросила покрывало. — Ай-ай, ну и скандал! Ты что же, подлец этакий, увидел, что меня нет, почувствовал себя хозяином и разлегся здесь? Что молчишь, сдох, что ли?

Ага Мохсен привстал:

— Ханум Баджи…

Гелин Баджи бросилась к нему:

— А ты еще кто такой? Олух паршивый, вы что, сговорились?

Она с силой ударила деда в пах и сбросила старика на ковер… Дед чихнул и изумленно поднялся. Первое, что он увидел, была Гелин Баджи, которая как привидение стояла рядом с сундуком.

Ага Мохсен отложил Коран в сторону и пустился наутек. Дед также без промедления выскочил из комнаты и побежал во двор, а Гелин Баджи — за ним. Проклятия и ругательства сыпались на голову предков и родственников деда.

Тетушка Азиз первой подбежала к Гелин Баджи и прижала ее к груди. Дядя Рахим направился к деду, и тот без чувств упал в его объятия. Гелин Баджи продолжала грозить деду самыми страшными карами и все порывалась снова накинуться на него, но тетушка Азиз ее успокоила. Когда взгляд Гелин Баджи упал на черное платье Азиз, она с трудом разлепила слезящиеся глаза и, увидев траурные одежды присутствующих, воскликнула:

— Разве с Хаджи-агой что-то случилось?

Азиз обняла Гелин, а отец сказал:

— Гелин, дорогая, да я за тебя жизнь готов отдать! Гелин, я тебе до конца своих дней обязан, ведь ты вернула нам дедушку с того света!

И он принялся целовать руки Гелин Баджи, пока та не разозлилась:

— Это еще что такое, никчемный ты человек?! Ты что, с ума сошел?

Соседи вновь хлынули во двор, как саранча. За ними — мясники из нашего и соседнего кварталов. В кухне сгорел плов, и отвратительный запах горелого проник во двор. И тут началось: плач, смех, танцы, аплодисменты… Дядя Рахим усадил деда в центре двора возле небольшого колодца, а сам закружился вокруг старика, прищелкивая пальцами. Он плясал по-деревенски: то сгибал одну ногу в колене, то резко выбрасывал ее вперед.

Ворота во двор были распахнуты настежь, и через них лилась людская толпа. Внезапно в двух шагах от деда раздался крик:

— Это же чудо. Его имам Реза воскресил!

Какой-то человек подскочил к деду, с треском разодрал на нем ворот рубахи и оторвал от нее полоску ткани. Обтерев этой тряпкой потную голову деда, он стал тереть ею свое лицо. И тут вся толпа бросилась к ним…

Дядя Рахим громко закричал, а отец, нехорошо выругавшись, схватил здоровое бревно и бросился на толпу. Но деда уже не было видно за лесом рук и ног обезумевших людей…

Это была тяжелая ночь: вокруг темнота, скорбь, убитые горем люди. Деда, нагого, окровавленного, принесли в комнату. Тело его, под запекшейся коркой крови, было черно-синего цвета.

Отец плакал навзрыд, как простой крестьянин, дядя Рахим причитал, а Гелин Баджи выла дурным голосом.

Мать повернулась к Тубе-ханум:

— Надо его похоронить до утра, не то мы свихнемся от их воплей.

Перевод Н. Козырева.

МАКСИ

Не знаю почему, но эти доходящие до щиколоток и колышущиеся над самыми туфлями юбки ассоциируются у меня с предреволюционной Россией, с кадрами старой кинохроники… с фильмами о растерянном и смятенном дворянстве… с аристократическими традициями элиты, которые до сих пор, подобно падали, гниющей на обочине дороги, оскорбляют обоняние простого люда.

— Какой же ты брюзга! — говорит она. — А почему эти юбки не наводят тебя на мысль о госкапитализме? Можно подумать, мы сейчас живем в каких-то иных условиях!.. Все осталось как прежде. Вот и юбки опять носят до щиколотки… Ах уж эта мода!..

Она встает. Ее округлые бедра и стройные изящные ноги окутывает черная ткань — просто кусок материи, нескроенный и несшитый, по крайней мере так мне кажется. Она делает шаг, еще один… Мой взгляд скользит по удлиненному черному силуэту. Вся она — соблазнительная загадка, каждое ее движение — рождение новой тайны, и мой взгляд тщетно пытается проникнуть сквозь темноту ткани.

— Ты теперь все время меня