Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Мы покатились со смеху. Отец, очнувшись от дремоты, вздрогнул и, как всегда, обозвал нас сукиными детьми, затем взглянул на деда и побледнел. Подойдя ближе, он взял деда за руку и приподнял ему веки. Приложив ухо к его груди, отец устремил невидящий взгляд вверх и вдруг зарыдал. Не переставая рыдать, он послал за тетушкой Азиз. Та пришла и начала вопить. Когда кто-нибудь умирал, она всегда вопила и причитала. Потом откуда-то появились соседи и местные лавочники. И вся эта толпа хлынула в зирзамин.

Боже милосердный! Дед умер!

Вначале решили похоронить его немедленно, но Ага Сеид Нарсолла возразил:

— Не годится хоронить покойника под вечер!

А Туба-ханум добавила:

— Да ведь к вечеру обмывальщики покойников уже уходят с кладбища.

Покойника оставили дома, чтобы родные и близкие могли с ним проститься, а нас, детей, сейчас же принялись посылать с разными поручениями то туда, то сюда. Двоих отправили на базар Найзб ос-Салтане, а я побежал к мыловарне за дядей Рахимом. Тетушка наказала:

— Не говори дяде, что дедушка умер, а то, не дай бог, его еще удар хватит. Скажи, что дедушке просто немного не по себе.

Я расправил задники своих гиве[27] и побежал в переулок, чтобы поскорее сообщить дяде Рахиму о смерти деда.

Дядя Рахим с силой ударил себя по голове.

«О святой Камар Бани Хашем, — сказал я себе, — он же сейчас помрет!» Лицо дяди сморщилось, и мы уже было тронулись в путь, как вдруг он вернулся в лавку, открыл ящичек, где хранилась выручка, и высыпал все его содержимое в карман.

После прихода дяди Рахима вопли и рыдания возобновились с новой силой. Дядя обнимал то одного, то другого, а так как глаза его в знак скорби были закрыты, то он один раз обознался и заключил в объятия Тубу-ханум. Меня душил смех, и я укусил себя за руку.

Мне не терпелось узнать, куда положили деда. Рокийе, дочь соседа, шепнула:

— Его положили в комнате Гелин Баджи, прямо перед входной дверью.

«О святой Аббас, — подумал я, — не дай бог, если Гелин Баджи узнает об этом!»

Дед и Гелин Баджи друг друга терпеть не могли. Жили как кошка с собакой: вечно придирались друг к другу, ссорились. Пока дед сидел дома, Гелин Баджи не высовывала носа из своей комнаты, но, как только удалялись его шаги и дверь дома скрипела, она тут же появлялась в коридоре:

— Ох, боже мой! Чем старее человек, тем дурее!

На что тетушка Азиз отвечала:

— Не болтай, ведь ему непременно донесут!

Гелин Баджи ругалась:

— И чего ради ты носишься с этими ослоухими родственниками твоего мужа? Старик и так слишком здесь загостился. С утра до ночи торчит в зирзамине. Говорит, что болен. Клянусь богом, таких больных я еще не видала!

— Ладно, грешно так говорить о старых людях…

Гелин Баджи передразнила Азиз:

— Заладила — грешно, грешно… Теперь вот ему приспичило накуриться, он и смылся из дому.

Каждый раз, слушая ворчание Гелин Баджи, отец приходил в ярость, закусывал ус и не говорил ни слова. Но однажды, обращаясь к дяде Рахиму, он бросил:

— Она дрожит за свой сундук с добром.

— Говорят, у Гелин много добра, — закивал дядя Рахим.

А отец заметил:

— Да эта злыдня болтливая еще всех нас со свету сживет, а самой-то ей ничего и не сделается!

И вот теперь, как только тетушка Азиз, разносившая чай, приблизилась с подносом к дяде Рахиму, тот неожиданно набросился на нее:

— Видишь, Гелин сжила-таки дедушку со свету… Теперь ты довольна, что от лишнего рта избавилась? Душа у тебя больше не болит?

Азиз возмутилась:

— Что за глупости, Рахим?! Ты же знаешь, что дедушка был в нашем доме желанным человеком!

Сбежав потихоньку в коридор, я приоткрыл дверь в комнату Гелин Баджи. «Мертвые забирают детей с собой», — всплыли в памяти слова Рокийе, и меня парализовал страх.

Лампы были зажжены. На стоявшем посреди комнаты и запертом на несколько замков сундуке Гелин Баджи покоилось тело деда, покрытое рваной шалью.

Я вспомнил, как дядя Рахим спросил отца:

— Ты подвязал ему подбородок?

Отец ответил:

— Да минует чаша сия всех правоверных! Я ему и подбородок подвязал, и большие пальцы ног связал вместе.

А я тогда сказал Рокийе:

— Они же связали деду ноги, и он теперь не сможет нас забрать!

Потом я подошел ближе. В комнате был только один человек. Я сам привел его с базара. Звали его Ага Мохсен. Обычно он сидел на углу в нашем квартале и гадал прохожим на Коране. Сейчас Ага Мохсен клевал носом, но, услышав скрип отворяемой двери, тотчас принялся читать Коран и раскачиваться в такт молитве.

Я вернулся во двор. Солнце клонилось к закату. Дядя Рахим и отец сидели под гранатовым деревом и беседовали. Мать говорила Тубе-ханум:

— Кажется, все расходы по поминкам на третий и седьмой день хотят взвалить на Мирзу Фарджоллу, — и, повернувшись к отцу, добавила: — Они только и знают, что стонать да причитать, а больше от них никакого проку.

Меня решили было послать за Гелин Баджи, но Азиз проворчала:

— Разве тут уснешь от их причитаний!

А отец добавил:

— Нехорошо, старая женщина не перенесет смерти дедушки и, не дай бог, еще сама помрет!

Решили известить Гелин Баджи завтра, когда деда понесут хоронить в Сеид Малек Хатун.

Народ все приходил и уходил. Некоторые задержались и прилегли отдохнуть: кто на кирпичном полу во дворе, кто под гранатовыми деревьями, что росли на краю сада.

Выразив соболезнование, соседи наконец разошлись. Ушли также бакалейщик, мясник и дальние родственники.

— Если оставаться на первую ночь, — говорили они, — то надо оставаться и все семь ночей подряд.

Поэтому они ушли, и хорошо сделали, а иначе кто бы их здесь кормил семь дней!

Тетушка Азиз то и дело разносила чай, а когда она ушла на кухню готовить ужин, чаем занялась Туба-ханум.

Отец тем временем уже в сотый раз рассказывал окружающим о смерти деда и каждый раз что-нибудь добавлял. В результате рассказ стал слишком длинным и подробным.

Машади Рамазан, тот самый, который вместе с дедом курил терьяк в чайхане, задумчиво сказал:

— Вообще-то он вроде бы уезжать собирался… Постоянно шутил, подтрунивал над всеми… Говорил, что вернется к себе в деревню. Здесь ему было тоскливо.

Дядя Рахим звонко шлепнул себя по