Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

После этого он пропал на несколько месяцев. Затем выяснилось, что был в рехабе где-то в Швейцарии. Лечил нервы и алкогольную зависимость. Я его даже не осуждал. Если честно, сам хотел иногда бросить все и сбежать.

И вот теперь он здесь, на Арбате, с просекко и своей фирменной аурой «я не от мира сего». Мы идем втроем, говорим о его выставке, о футболе, о том, как изменилась Москва.

– Катрин, ты понимаешь, какой у тебя отец? – вдруг говорит Мелахберг, пьяно улыбаясь. – Это же легенда. Володька Гришин – это, как бы сказать, наша связь с чем-то… настоящим.

Катрин хихикает и с нарочитой подростковостью отвечает, что считает меня скорее динозавром. Я тоже смеюсь. Я даже рад, что Венька здесь. Потому что такие его наезды – редкость, лелеемая моя редкостность. Как тот удар Акинфеева. Один на миллион.

На следующий день мы втроем опять встречаемся, в этот раз – в антикафе на «Новослободской». Несет кофе, но с ноткой приторной йогуртовой ванили, словно кто-то пролил «Растишку» на капучино. Сидим с Мелахбергом в кабинке с темно-синими шторами, будто спрятались в карман времени, а Катрин в соседней комнатке громко орет:

– Фаталити!

Это не она погибает, а кого-то добивает в «Мортал комбат». Звонкий ее голос – эхо из девяностых, когда мы с Натали играли на «Денди» и ругались из-за танка в Battle City.

– Забавная у тебя девчонка, – говорит Мелахберг, аккуратно убирая грязь из своей вейп-машины. На экране телефона у него какая-то арт-фигня: бронзовая статуя, сгорбленная, но почему-то в наушниках.

– Ага, она такая.

И тут не выдерживаю, выдаю:

– Я нашел недавно страничку нашей Эли в сети.

Венька смотрит на меня, приподняв тонкие брови.

– Эли? Прям той самой? – Мелахберг засовывает в рот кусочек зефира, который стащил с барной стойки. – Ты вообще живешь прошлым или просто скучно стало?

– Да не то чтобы, – говорю. – Просто случайно. Вспомнил ее.

На странице самозваной «Элин АнисимоФФ» – фото из какой-то галереи. Гронинген, Нидерланды. Стоит у стены с окровавленным, но изящным бантиком из белого пластика. Подпись: «Отсылка к жертвам традиционного воспитания. 2016».

Элька сбежала в 1991-м.

– Она норм? – спрашивает Мелахберг.

– Вроде. Выставляется. Радикалка, но без фанатизма. В духе Марлен Дюма или что-то около того. Но все еще любит провокации.

Венька ухмыляется, кивает, словно знает ее лучше меня. Хотя нет, лучше всех нас.

Невольно, на мгновение, припоминаю нашу историю. Как я тогда хотел стать для Эли чем-то вроде ее Улая. Тихим соратником, который держит за руку, пока Элька приковывает себя цепями к бюсту Ильича. Да не вышло.

– Напишешь? – спрашивает Мелахберг, закуривая вейп.

– Нет. Зачем? Мне вообще ничего не известно о ее личной жизни, да и не нужно. Пусть будет как есть.

Гляжу на штору, за которой Катрин с матерком продолжает выносить кого-то в «Мортал комбат». И вновь высокопарное наваждение, шепчущее тебе, что в жизни так же: как ни старайся, мажешь мимо кнопок.

Август девятнадцатого. Москва душная, город решил сварить себя на медленном огне. Открываю окно в комнате Катрин, чтобы хоть немного подышать, но вместо воздуха залетает звук перфоратора. Где-то внизу копают, забивают, херачат.

Катрин проходит мимо с чемоданом, который выглядит так, будто его только что собрали на блошином рынке: наклейка с Дейенерис, корейские мальчики, которых даже после ядовитых подколок не могу отличить друг от дружки, и какой-то странный рисунок, который позже узнаю как «Рабочий и крестьянин смотрят Netflix».

– Пап, ты точно не против ехать? – спрашивает Катрин, бросая на меня взгляд, в котором одновременно забота и вызов.

– Конечно, не против, – говорю, хотя в груди свербит. Это будет долгое путешествие.

Катрин отправляется учиться по гранту в Университете Ханзе. С одной стороны, гордость за нее. С другой – маленькая пакость судьбы. Гронинген. Город Эли. Тут же представляю, как Элин длинный черный плащ мелькает фатально передо мной, внутри что-то неприятно сверкает. На фото она совсем не изменилась, как бы вульгарно это ни звучало, а время Эльку практически не тронуло. Седину тщательно закрасила, волосы отрастила и начала периодически мыть, лицо лишилось нездоровой синюшности, костюмчики покупает бархатные, винтажные, со старомодными рюшами на рубашках.

В тяжелую минуту созваниваюсь с Мелахбергом.

– Гронинген? – переспрашивает Венька. – У меня там знакомые. Местные арт-деятели. Чего-нибудь порекомендую.

– Да ты вообще наш Мизинец из «Игры Престолов», – шучу я, радуясь, что Катрин меня просветила по этому сериальчику. Мелахберг его уважает.

– А ты тогда кто? Старк? – подхватывает.

– Нет, – говорю. – Я тот, кто выжил после Красной свадьбы. Смотри, чтобы эта поездка в Голландию не стала для меня чем-то подобным.

Венька хмыкает, но обещает позвонить своим. А я все думаю, как это странно. Катрин будет учиться в городе, где живет женщина, которая когда-то перевернула мой мир. Я хотел быть ее Улаем, но вместо этого остался ее невидимкой.

Катрин открывает свой чемодан, чтобы проверить, все ли на месте. Оттуда выглядывает толстая тетрадь с ее записями. Она никогда не показывала мне, что там пишет.

– Дневник? – спрашиваю невзначай.

– Не-а, – отвечает легко. – Это идеи для статей.

Катрин такая серьезная, что мне становится не по себе. Как будто в ней все больше проявляется Натали. Этот взгляд человека, который хочет съесть мир, но боится, что на десерт подадут только его же проблемы.

Садимся на кухне пить чай. Время тянется расплавленным пластиком.

Кажется, мы оба ждем чего-то. Может, самолета. Может, перемен к лучшему.

В своей «Москва-Сити» я взял отгулы. Начальство – молодое и дерзкое, всегда в белых рубашечках и с айфонами. Смотрят на меня как на фараона, который каким-то чудом не вымер вместе с Windows XP.

– Владимир Дмитриевич, а почему вы не работаете в Python? – спрашивает один из них, Костя, которому двадцать пять, и он уже уверен, что спасет мир блокчейном.

Я молчу. Мне бы сказать: «Сынок, когда ты родился, я писал программы в текстовом редакторе, который выглядел как расческа в DOS, и был счастлив». Но вместо этого просто киваю. Не объяснять же Костечке, что айтишная революция умудрилась пройти мимо меня.

Натали остается в Москве. У нее новые первокурсники, что значит – война. Сначала бесконечная гонка за списыванием, потом экзамены, и так до мая, когда даже самые ленивые превращаются в студентов.

– Ты же справишься? – спрашивает вечером, когда утрамбовываю вещи в чемодан китайским способом.

– Конечно, – говорю, но уже немного дрожу.

Натали всегда была нашим якорем. С ней даже самое странное путешествие превращалось в логичный маршрут. А тут – только я и Катрин. Летим мы «Победой» из Москвы в Эйндховен. Самолет, кажется, был собран в гараже, а обслуживание – из серии «купи билет и заткнись». Катрин смеется, когда я пытаюсь найти, где убрать спинку кресла.

– Пап, здесь кресла не откидываются. Это же лоукостер.

– Лоукостер? – бурчу. – Дерьмо это называется, никак иначе.

Прилетели. Дышится легче. Солнце слишком яркое, кажется, что оно высвечивает каждую трещинку на здании аэропорта. Берем билеты на поезд до Гронингена. Вокруг голландцы: высокие, как деревья, и вечно улыбающиеся.

На вокзале Катрин покупает себе бутылочки шоколадного молока и вишневой газировки из автомата. Я решаю не отставать и пробую местные крокеты. Пахнут так, будто их готовили в кастрюле, где вчера плавал гудрон. Мелкорубленое мясо скрипит на зубах.

– У них все в вендинге, – говорит Катрин, пожевывая свой бутерброд. – Даже горячая нямка.

– Все-таки Европа, – хмыкаю.

Поезд плавно едет мимо зеленых полей и ферм с ветряными мельницами. Ожившая реклама молочных продуктов. Глазею в окно и пытаюсь представить, как мы будем жить здесь следующие несколько дней.

Гронинген с маниакальной нежностью обнимает прохладным ветром и запахом мокрой плитки. Садимся в такси, Катрин заполошно начинает гуглить, где ближайший Starbucks.

– Ты это, хвост пистолетом, – говорю ей, и Катрин кивает. – Мир не рухнул ведь для нас?

Сам же думаю: «А если все-таки рухнул?»

В общежитии у Катрин – стерильная скука. Белые стены, серые шкафчики, полукруглая кровать с матрасом и бельем из IKEA. Душ в коридоре, терпкий аромат жидкого мыла. Все чистое, вылизанное, простиранное. Рядом соседка – польская дивчина, что-то силится объяснить Катрин