Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Не могу оставаться. Все тело кричит: встань и иди.

Джинсы наизнанку, выцветшая футболка, кроссовки с разодранными носками. Лестница грохочет под ногами. Выхожу на улицу, прыгаю в первый попавшийся автобус до Китай-города.

Сквот дышит перегаром. Кроваво-красное утро пробивается сквозь грязные стекла. Под ногами лежит Фил в рубашке с чужой помадой на воротнике. Дергаю его за плечо.

– Где она? – грозно спрашиваю.

– Кто? – мямлит, переворачиваясь на бок. – Спать дай, Володь.

– Где, блядь, Эля? – повторяю, хватая его за грудки.

Фил вяло трепыхается, но я уже кидаю его обратно на матрас, рву дверные ручки, заглядываю в каждую комнату. Лица, впалые и зеленоватые, недовольно шипят: «Съебись, придурок», «Закрой дверь». Эли нигде нет.

И тогда я понимаю: она уже там.

Несусь к площади, ноги отдаются стуком где-то в черепе, обливаюсь потом и не боюсь подохнуть от разорвавшегося сердца. Полупустая Москва начинает свой день, а я рыскаю взглядом, ища что-то похожее на Элин тощий силуэт с темной копной волос. Вдруг пошла другой дорогой? Вдруг уже горит?

За квартал до Лобного места загнанный мой взгляд услужливо замирает на единственной живой душе в радиусе полуметра. Не вижу ничего, кроме фигуры в длинном плаще. В руке прямоугольник ребристой канистры.

– Эля! – кричу так, что голос разрывается на тонкие лоскуты.

Поворачивается не спеша, как в замедленной съемке. Лицо спокойное, но глаза… глаза, две грязные бездны, готовые сожрать весь мир.

– Ты пришел, – слышу сквозь вялый шум города.

Хватаю ее за руку, вырываю канистру. Тяжелая, пропахшая бензином.

– Все-таки ебнулась?! – ору Эльке в лицо. – Осознаешь, что делаешь?!

Она дергается, пытается вырваться, но я держу мертвой хваткой.

– Это мой выбор, Володь.

– Ебучая трагедия! – едва ль не грохаюсь на колени. – Ты хочешь, чтобы тебя запомнили? Посудачат с неделю, да, как о сумасшедшей, очередной идиотке, которая решила себя сжечь, потому что Ян Палах, потому что что-то там про свободу. Но никто, слышишь, никто не вспомнит спустя даже год, кем ты была!

Эля молчит, глядит на меня.

– Тебе будет больно, Эль. Больно так, что пожалеешь. Но будет поздно. Ты сильная. Ты можешь творить, можешь создавать новое, можешь… просто жить. Хватит этой хуйни.

Она плачет. Ее лицо дрожит, слабый огонек свечи.

– Я… не могу больше, – шепчет.

– Можешь, – касаюсь ее плеча. – Только остановись.

Минуты текут бензином из дырявой канистры. А потом Эля вдруг отшатывается, садится на землю и начинает рыдать в голос.

Опускаюсь рядом, обнимаю ее. Канистра падает в сторону.

Немногочисленные людишки вокруг пялятся, а мне плевать. Главное – она жива.

– Эль, ты справишься. Постепенно, а вытравишь все это из башки. Всю боль, – говорю, глядя ей прямо в глаза. – Это я больше не способен, но в другом плане. Быть рядом с тобой. Тянуть весь этот бардак. Я устал. До костей, до нервов, – выдыхаю, ощущая, как слова падают между нами чугунными гирями. – Ты… ты сделала мою жизнь сочной, безумной. И ты же ее испортила.

Элино лицо сейчас – полотно, на котором кто-то нарисовал хаос и тут же стер, оставив лишь смутные пятна.

– Прости, – добавляю, уже негромко.

А она вдруг бросается ко мне, целует так, будто это ее последний вдох, а я – кислородный баллон. Руки отчаянно цепляются за мою куртку.

– Сволочь ты, Володя, – шепчет, отстраняясь. Голос дрожит, но не ломается. – Сволочь. Но я тебя отпускаю.

Хочу сказать что-то еще, но сил нет. В горле скребет. Эля улыбается, криво, устало, почти по-человечески.

– Со мной, наверное, все будет в порядке. – И обнимает меня в ответ, крепко, на секунду чувствую ее пульс – бешено скачет, стрела в мишени.

Поднимается, не отряхиваясь, разворачивается и уходит, не оборачивается. Длинный плащ развевается за ней, шуршит газетное платье. Канистра остается брошенной в кустах.

Выхожу на Красную площадь. Солнце медленно восходит, разливая по всему кирпичному полю золотистый мед. Ветер пахнет чужим, новым, и этот запах заполняет меня изнутри.

Смотрю Эле вслед, пока ее фигура не растворяется в туманной дымке, и чувствую, как с каждым ее шагом нечто тяжелое сползает с моих плеч.

Она ушла. И я понимаю: всем стало легче.

Даже мне.

Глава 15

Мы выжили. Каким-то странным образом, но выжили.

Так и не бросили учебу, хотя реальность девяностых гоняла нас, как шарик в пинболе, застревающий то в плевках отчаяния, то в мертвых зонах надежд. Бауманка выжила, а мы вместе с ней. Натали в ту пору осталась преподавать на ФИУ. Я же окучивал доисторический компьютер в пыльной комнатушке на втором этаже офисного гроба в Люберцах. Моя работа называлась «программист», но я был скорее «укротителем Windows 3.11». Гладил прогнивший Pentium, как больного кота, чтобы тот не помер посреди месяца.

Экран был тусклым серым зеркалом, в котором я видел себя – заспанный, в дешевой рубашке с продавленными плечами. Половина зарплаты съедалась, порой нам на руки просто вручали списанное «железо», мол, идите, торгуйте.

Но в торговле в те годы скорее шарил мой ленинградский братец. Продуктовый ларек был его замком, а сам Макс – рыцарем в защитной пленке из наглости. Отбивался от бандитов-крышевателей, как тот парень из «Боевых жаб» на SEGA.

Мы с Натали долго не решались на ребенка. Тревожная мысль: а вдруг он родится прямо в эту яму, где для каждого рубля есть своя крыса? Натали говорила: «Мы сами как дети – что мы ему дадим? Голод и „Ну, погоди!“ на VHS?»

Вспоминаю наши ужины при свете настольной лампы, в двухкомнатке, выделенной нам дядей и тетей Натали, окончательно свинтившими на дачу под старость лет. Перманентные студенческие макароны с соусом «Краснодарский» всегда пахли чуть прогорклым уксусом. У нас был альбомный лист на кухонной стене с надписью фломастером: «ХОЧЕШЬ ЖИТЬ – УЧИСЬ ЭКОНОМИТЬ!» Натали подрисовала к этому лозунгу веселого Карлсона. Выглядел он так, будто только что сменял моторчик на водку.

Как всегда нахлынувший ближе к лету Макс травил нам байку, мол, очередная крыша в виде местной ОПГ предложила ему защиту за половину выручки. Макс тогда сказанул: «Давайте вы меня убьете сразу, считать проще будет» – и два месяца таскал с собой травмат. Потом ОПГ эту перестреляли, а Макс остался. Его ларек пережил даже девяносто восьмой, помню, привозил нам Макс в Москву коробки сникерсов и какой-то дурной жвачки, после которой только тащиться к стоматологу.

Лишь в нулевые он сумел уйти в НИИ, где стал очередным безликим старшим инженером.

Катрин родилась прямо перед дефолтом. Натали не одобряла мои мрачные шутки, мол, наша дочь принесла России крах. Но вот, отбросив весь свой показной цинизм, смотрел я на маленькие пальчики новорожденной Катрин и думал: «Похоже, с этим справимся».

Но были у меня и те дружки сердечные, кто не вывез. Серега. Девяносто третий. Его уволили из конторы, где что-то там считал на «Искре-226», шаман над жертвенным костром, только без бубна. Я тогда смотрел на его сухую, усталую физиономию и думал, что Серега мой точно возьмет и выкрутится. А он просто упаковал свои шмотки в дырявую сумку, шепча: «Ну и хер с вами», и свалил к себе в деревню под Серпухов.

А потом я увидел его через полгода, и это был не Серега, а какая-то грубая копия, испорченная дешевым ксероксом. Бывший талантливый программист, которого я знал, превратился в деревенского мужика с опухшим лицом, чьи глаза смотрят как бы мимо тебя. Руки пахнут брагой и гнилыми яблоками, а хриплый голос дребезжит и прерывается.

Серега съехал от родителей, жил на каком-то заброшенном подворье. Старый сарай, куртка из кожзама, собака-барбос, что больше похожа была на комок грязи с хвостом. Серега наливал пойло в рюмки с надписью «Гастроном № 1», рассказывал мне о своих курицах и козе, которая, по его словам, была куда умнее, чем весь их бывший