Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Серега, ты че? – спрашивал я его. – Ты же был нормальным парнем, на фига ты тут сидишь?

Нормальность – наше общее проклятье. Особенно его вариации.

– Володь, не нуди, – повторял он, потягивая свою брагу. – Это ты в Москве герой. А я тут – алкаш с дипломом. Ну и ладно, мне так проще.

Пытался его образумить, раз двадцать приезжал. Сначала ругался: «Очнись, у тебя ж мозги есть, ты можешь…» Потом перешел на уговоры: «Давай помогу, устроим тебя куда-нибудь, мне на тебя такого смотреть тошно…» Но Серега отвечал всегда одно: «Да брось, Володь. Тут хоть жить реально, никто не достает».

Он женился лишь к нулевым. Где-то между очередной осенью и очередным похмельем в его жизнь вписалась Люська. Простая баба с такими руками, что можно было б ими гвозди забивать, и голосом тетки, продающей пирожки на вокзале. Она заставила его завязать, кидала бутылки в кусты, орала ежечасно: «Хватит!» И Серега через год прям стал другим. Не тем рубахой-парнем, которым был когда-то, а таким добрым мужичком, что пьет лишь на свадьбах и похоронах.

Сейчас у него – натуральное хозяйство. Сад-огород, пшеничное поле, поросята, десяток кур и какой-то трактор, который он то чинит, то материт, как бы не делая между этими занятиями разницы. Иногда приезжаю к нему, тихо пьем вместе облепиховый чай, и размышляю грустно, что свое место Серега нашел. А потом вспоминаю его лицо в девяносто третьем и спотыкаюсь: «А может, и не нашел, просто смирился».

Но когда заявляюсь в гости раз в полгода, Серега улыбается, блаженно и светло. Может, я и правда чего-то не понимаю? Может, Серега действительно счастлив, сидя на крыльце своего дома, глядя, как Люська гоняет куриц веником? Мне, закоренелому горожанину, теперь ничего не понять.

Не слишком осознавал я и другой типаж, что сумел, при всей своей непохожести, стать мне практически родным.

Мелахберг. Художник с фамилией, выдуманной для толстого романа о декадансе. В начале девяностых он исчез, испарился со всех карт. В девяносто третьем все рванули на Белый дом, а Венька просто закрыл свою мастерскую и катался по Европе. Помню, как тоже нравоучительно выговаривал ему: «Вень, ты же не можешь вот так просто все бросить. Ну что ты, серьезно?» А он, глотая крепкий кофе, выдал свою фирменную сентенцию: «Володя, лезть на танки – горько и бессмысленно теперь».

Венька, конечно, оказался прав. Он выставлялся, тусил с кем-то из бонвиванов, рисовал картины из абстрактных треугольников и продавал их за валюту. Средств хватало, чтобы пить не водку в три горла, а шотландский виски с торфяным запахом.

Вена, Париж, Амстердам, Варшава. Какое-то время Мелахберг вообще жил в Праге, где, как он выражался, «все художники – дешевые и хорошие, будто чешское пиво». Делал инсталляции с битым стеклом и растаявшими свечами, возвращаясь в неспокойную Россию, только чтобы устроить очередной вернисаж где-нибудь на Кузнецком Мосту.

В девяносто девятом Венька снова оказался в Москве на волне какого-то модного проекта. Мы встретились. Случайно, в книжном на Арбате, и он потянул меня к себе на Патрики. Квартира дышала запустением, источая едкую тоску по хозяину, запылились зигзаги лепнины на потолке и фарфоровые фигурки всезнающих котов. Мы пили виски из хрусталя, который Мелахберг, похоже, украл из Эрмитажа, и слушали, как за окном патриаршие воробьи дерутся за место под солнцем. В тарелочке на столе лежали фиги с мягким сыром.

Как сейчас помню:

– Был в Варшаве недавно, – тянет Венька, рассеянно глядя куда-то вверх.

– Ну? – Думаю, сейчас пойдет что-то про очередную его выставку или приключения с польками.

– Прикинь, что узнал? Агата Петшак умерла. От СПИДа, сгорела за пару лет.

Замираю. Агата Петшак. Его неверная муза из восьмидесятых. Была авангардисткой, с острыми скулами, ведьминскими черными волосами, глазами-хищниками. Они с Мелахбергом крутили бурный роман, закончившийся болезненным для Веньки расставанием.

– Ты горюешь? – спрашиваю больше из любопытства, чем из сочувствия.

– Я? – Он нервно смеется. – Не слишком, если честно. Конечно, любил ее. Но это было в другой жизни. Агата плотно сидела на героине. Говорят, нашли в какой-то коммуналке с пробитым венами и ее последней картиной на стене. Агата… Была такой, какой должна была быть. Это просто ее эпилог. Не трагедия, а логическая точка.

Разглядываю его лицо. За эти годы наложились только легкие штрихи времени, у Веньки Мелахберга теперь гладко выбритый подбородок и бледная рыжина прибранных в кои-то веки волос. Мелахберг… Он, кажется, научился смотреть вперед, не задерживаясь на гнетущем прошлом.

– Зато в Варшаве мне передали альбом Мирослава Квятковского. Ну, того, что твоему прадеду декорации рисовал для «Рыжей нищенки». Жаль, пленка была уничтожена. Зато эскизы остались.

А, точно, проносится в голове. Совсем забыл, как родители порой вспоминали что-то из ранних работ Якова Михайловича, какую-то семейную легенду про полуподвальный кинотеатр в начале века и прадедовский упаднический путь до переодевания в шкуру «сталинского сокола». Вроде упоминали некоего поляка, да только мы тогда с Максом почти ничего не слушали.

– Раритет, сказывали, этот гуляка так и не стал вторым Малевичем, уж слишком много нюхал кокса. Но работы у него, скажем так, экспрессивные. В той же академии, что и я, учился когда-то. И его дочь вроде тоже, но та больше по реализму угорала.

Листаем вместе потрепанный альбомчик с репродукциями. Вот те самые ширмы с болезненными паучьими квадратами, что рисовал, судя по подписи, специально для неоконченного проекта Геллера, вот полуголая мадам с плоской геометрией лица, следы вырождения, изломанная поза и рот, опущенный к черному пятну яблока.

– Говорят, эта картина долгое время хранилась у какого-то ленинградского извозчика в каморке. Только через полвека потомки ее выгодно продали. Загадочная, в общем, история.

Пьем дальше. Разговор уходит в сторону искусства, денег, женщин. А я, отхлебывая виски, вдруг понимаю, что и не хочу спорить с Венькиным циничным умиротворением. Может, он прав? Может, вся жизнь – это просто набор глав и некоторые из них заканчиваются вот так, неожиданно, но в то же время закономерно? Как бы высокопарно это ни звучало в нашей-то разрухе.

Венька… Еще не все про него, далеко не все. Внезапно выскакивает не менее бурный 2012-й. Москва как будто не решилась, каким будет ее лицо в этом десятилетии – усталым, обветренным или все-таки наглым, с блеском в глазах. Газету «Собеседник» я читаю в метро, обложку держу так, чтобы не мозолила глаза тем, кто может на ходу выдать лекцию о судьбе отечественной журналистики. Статья на третьей странице – про Мелахберга. Наш старый друг разглагольствует о тех панкушках в балаклавах, мол, их акция – «не акт вандализма, а крик в пустоту, которая, кажется, слышит только себя».

Его цитата меня задевает. Крик в пустоту? По мне, так истерика в переполненном вагоне метро. Но я злюсь недолго. Венька всегда умел выбирать слова, которые цепляются за внутренности, как заноза, и хочется ковырять, пока не станет больно.

Про панкушек в этой же статье положительно отзываются мои старые случайные знакомые – Гена и Адриан. Конечно, сейчас их уже кличут по-иному. Слава приходит к ним внезапно и не слишком эстетично. Чернушный артхаус на любительскую камеру, что был снят друзьями-товарищами в сырой котельной, в героиновые наши девяностые так никто и не оценил. Зато сейчас сие творение стало культовым. Чернота юмора, сажа и вонь натурализма, почти что тарантиновские диалоги на фонящие микрофоны – все это, с какой-то болезненной, почти осязаемой тоской по чему-то несбывшемуся, внезапно стало мемориальным.

Адриан, помнится, еще отличился тем, что закопал себя в землю где-то под Коломной, чтобы «символизировать смерть общества», а в итоге его, почти задохнувшегося, вырыли местные школьники. Это был его последний акционизм в России. Адриан подался в бега куда-то в Германию и теперь под Берлином реставрирует мебель.

Сбежал и картавый Фил, некогда малевавший картины кровью. Осел в Латинской Америке вроде бы. А Карина, как Колька ее подох после затяжного запоя, все-таки вырвалась из своей смурной коммуналки, выскочила замуж и сейчас, насколько знаю, занимается торговлей.

А я вот держался. Забросил свой «Зенит» куда подальше, а потом и вовсе продал на Черкизоне. Надо ж было жить. Вне этого безумия,