Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Володя, а ты что? Готов распять себя? – Адриан смотрит на меня с вызовом, глаза сверкают, аки заточенные ножи.

– Нет, – говорю, делая еще глоток. Самогон вяжет язык, но стараюсь выглядеть уверенно. – Но, может, я бы снял это. С другой стороны камеры.

Все опять ржут. Я же смотрю на фотографию Эли, утонувшей в красном мареве. И думаю, что она, если не превратилась еще в овощ, точно прибила бы себя. Или меня.

– А Эля… – вырывается, как рвота, шерстяным комком из горла подавившейся кошки.

И Фил тащит меня через узкий коридор, стеганный разнокрасьем и шорохом чужих разговоров. Говорить он ничего не хочет. Только оглядывается назад, будто проверяет, не убежал ли я. За дверью с кривым крестом, выцарапанным гвоздем, что-то острое и гниющее, как в картофельном погребе.

Фил распахивает дверь с хирургической точностью.

Элька.

Она сидит на матрасе, покрытом серым, затертым покрывалом. Кругом – хаос. Разбросанные книги и склянки с краской, пустые банки из-под консервов, сигаретные фильтры.

Эля почти голая – изрезанная где-то выше пупка тонкая футболка висит на ней. Синяки на ключицах, тени на бледной коже. Волосы поредели, слиплись в паклю, едва ли достают до верхнего позвонка.

– Ассе-е-емблер, – голос тянет, сбитый по скорости. Слишком медленно, слишком ласково.

Фил оставляет нас. Я не двигаюсь. Просто стою. Уголок Элиных губ дергается, хочет натянуться в улыбке, а вместо этого только кривится.

– Забыл, да? – спрашивает и нежно, и почти с издевкой, склоняет голову. В глазах нет ничего, кроме усталости, разъеденной кислотой едва живой злости. – Забыл Элю? Или… притворяешься?

Подбирается ближе, как кошка, настороженная, но голодная. Ложится ладонями на матрас, наклоняется ко мне, так что я вижу ее обветренные плечи.

– Я все помню. Все. Знаешь, как они это делают? Втроем, на голом полу. Кожа к коже. Электроды. Иглы. И это не метафора, Ассемблер. Я – коллаж. По-настоящему.

У меня внутри все сжимается. Грудь, живот, сердце – скручиваются в тугой узел, который уже не развязать.

– Это что ж, ты меня туда отправил, а сам… куда? – трогает меня пальцами, проверяет, живой ли. – С девушкой теперь? С комсомольской пастушкой?

Я отступаю. Хочу сказать что-нибудь, а в горле пересохло, воздух, что остается, стегает легкие.

– Не трогай. Эль, не трогай, – вырывается шепотом.

Она усмехается, бросает взгляд на свои руки, будто увидела на них кровь, а затем медленно их отводит.

– Боишься? – Голос совсем мягкий, но от этого еще более безумный. – А я тебя не боюсь. Даже когда в Кащенко привязывали. Когда этот медбрат с татуировкой «СССР» на груди говорил, что я, малолетка, «не дотяну до двадцати пяти».

Меня всего трясет. Кажется, стены сдвигаются ближе, нависают. Но я не могу уйти. Что-то цепляет, держит.

Эля наконец падает на матрас, наверное, устала от собственной речи. Облокачивается на стену, глаза ее закрываются.

– Ладно, – говорит она почти мечтательно. – Лад-но…

А я все стою. Не могу дышать, не могу уйти. Только стою, как дурак, между жизнью и Элей.

– Ассе-е-емблер… Вот что, вспомнила. Мне нужно тебе кое-что сказать. Наедине, – бросает вдруг она, с нежданной резвостью поднимаясь с матраса.

Без слов. Голова уже кружится от ее взгляда, от этого странного, ласкового сумасшествия, в котором есть что-то от вечных «последних шансов».

Эля натягивает джинсы с прорехой на колене, надевает рубашку с пятном, похожим на очертания Африки, и даже не думает застегивать. Из зеркала ее отражение смотрит мимо, уже знает, что я пойду, даже если это мой билет в ад.

– В Сокольники, – говорит просто, сдвигая руку в сторону, приглашает. – Там легче думается.

Снаружи ночь, протекающая чернилами из дешевой ручки. Метро еще открыто, в тишине и не глядя друг на дружку едем, потом идем по кривым тротуарам. Сам не знаю, зачем за Элькой плетусь. Наверное, потому что, если сейчас сказать «нет», она сделает то, что потом никто не сможет исправить. Может, прыгнет с крыши, а может, просто ляжет на матрас и перестанет дышать.

Не говорим. Ветер шумит в ветвях, и звук больше похож на сжигаемую бумагу. В парке фонари отсвечивают пятнами, оголяя редких прохожих, что не смогли уснуть, и парочки, полагающие, что сумрачные Сокольники – это романтика.

Садимся на скамейку под старым тополем. Эля закуривает, прислоняется к дощатой спинке, словно распятая на кресте. Долго курит, а потом, набрав ночного воздуха, вдруг выпаливает жарко:

– У меня есть идея. Это будет моя лучшая акция. Заключительная. Финал, понимаешь?

Сердце начинает биться быстрее.

– Я сделала платье. Из газет. – Ее голос вновь становится нежным. – На всех страницах – заметки обо мне. Все эти глупые статьи. Пресса, – смеется, резко, захлебывается. – И завтра утром я пойду на Красную площадь в нем.

Медленно моргаю, не веря своим ушам.

– И подожгу себя, – добавляет она, будто рассказывает рецепт пирога. – Как Ян Палах.

– Что? – вырывается у меня. – Ты совсем, блядь? Ян Палах? Ты сравниваешь себя с ним?

Эля кивает, зрачки ее светятся каким-то странным огнем, который уже пылает внутри.

– Ты должен снять это. Ты. Только ты. Это будет… – тянется ко мне, пальцы ее – ледяные кусочки снега. – Истинная пощечина. Им всем.

Рывком встаю. Меня ударило током.

– Нет. Эль, ты с ума сошла. Ты думаешь, я это сниму? Это? Да ты, блядь, что…

Она тоже поднимается, смотрит на меня снизу вверх. Глаза ее горят еще сильнее.

– Ты должен. Если не ты, то никто.

Я отступаю, трясу головой.

– Хватит. Эля, хватит. Это не пощечина. Это просто… это…

Элька тянется ко мне, а я отстраняюсь, как от костра.

– Прекрати, Володя, – говорит уже спокойнее. – Ты все равно меня не остановишь. Не бойся, я тренировалась, сгорю сразу.

Эля щелкает зажигалкой и опускает ладонь в дрожащее пламя. Та стремительно краснеет в пляшущем прозрачном воздухе, лицо у Эли непроницаемое, лишь уголки глаз едва жмурятся.

И я понимаю, что это правда. Не остановлю. И все, что остается, – это шаг за шагом уходить прочь, оставляя ее на этой проклятой скамейке под проклятым деревом.

– Ты охуела?! – Ударом по руке выбиваю у нее зажигалку, бряцает о дорожку. – Ты, блядь, че творишь?! Какое, на хрен, платье?! Какие газеты?! Это уже даже не акционизм, это… это, сука, диагноз!

У Эли в бешеных глазах лопаются мелкие сосуды злобы.

– Если тебе страшно, Ассемблер, так и скажи. Давай-ка тогда, иди-ка на хуй. Ты больше не с нами. И точно не со мной.

Стою, смотрю, как она прикуривает обожженной рукой, нервно выдыхает дым.

– Да пожалуйста! Без меня так без меня. Делай что хочешь. Сама себя подожги, сожги всю свою ебучую группировку, хоть Москву сожги, мне вообще насрать!

Эля внезапно подскакивает как ужаленная и кричит мне вслед, когда ухожу:

– Вали отсюда, трус! Трус! Ты был слепым кретином и останешься им!

Элин голос долго рассекает ночь Сокольников. А я спешу по дорожке, мимо тополей, мимо фонтана, который давно не работает, листья шуршат под ногами. Ветер кусает лицо. Где-то вдали каркает ворона, и я ненавижу каждую клетку этого парка, этого города, этой ебаной жизни.

Ночью мне снится какая-то черная каша. Из нее лезут руки. Тонкие, длинные, как проволока. Они хватают меня за шею, за плечи, за ноги. Одна из них дергает за волосы. Я смотрю вниз и вижу: в каше тонет Эля. Глаза у нее пустые, из них кровавыми сгустками сочится отчаяние.

Что-то вопит, но я не слышу. Я тону вместе с ней. Рядом вспыхивает огонь. Красная площадь становится краснее, обернутая подпаленным мясом, в разгоряченном цветке пламени Элино газетное платье горит яснее солнца.

Просыпаюсь в холодном поту. Серега храпит на соседней кровати, а свет фонаря за окном режет глаза. Дышать тяжело, меня же только что вытащило из самой трясины.

Кошмар, думаю. Просто кошмар.

Однако что-то внутри меня говорит: нет, это предчувствие.

Сердце пытается проломить ребра изнутри. Часы на тумбочке показывают 5:17. Серегино лицо мирно