Разговоры в рабочее время - Нелли Воскобойник

Лестер молчал, потрясенный. И я не верила своим ушам. Джон подождал немного и продолжил:

– Ты не думай, между вами ничего не изменится. Разумеется, он будет любить тебя. Человек любит того, кто был с ним рядом в детстве. Ты же сам знаешь – ничего не имеет значения: ни документы, ни чью Y-хромосому ты получил еще до рождения. Ты любишь и всегда будешь любить Фрэнка, который был твоим заботливым и преданным отцом, а Джереми – тебя, который вырастил его. Но мне бы хотелось назвать мальчишку сыном.

– А я тебе в сыновья не гожусь? – тихо спросил Лестер.

И я подумала: «Была бы Грета рядом, великий Кингсли дал бы правильный ответ». Но Греты не было, и он молчал.

Неожиданно Лестер размахнулся и шваркнул об пол стакан, который держал в руке. Золотая жидкость разлилась на ковер, стакан беспомощно подпрыгнул и остался лежать целеньким у ножки стола. Лестер вскочил и бросился к двери. По пути пнул стакан башмаком, но разбить не смог и только хлопнул дверью, выбежав вон. И я бросилась за ним…

Кингсли послушно открыл нам ворота, и мы выехали на шоссе. Лестер молчал – кажется, у него разыгралась мигрень. Я яростно давила на газ и думала: «Так вот зачем он должен был срочно прилететь из другого полушария! Зачем целый день потратил на покупку этой чертовой бутылки! Волновался, предвкушал… Бездушная ты скотина, Джон Кингсли. Недаром я не читала ни одного твоего романа. Что может знать о чужой душе тот, у кого нет своей? Надо позвонить Грете, пусть все уладит…»

Сын и внук

– Джон, ты работаешь уже больше двух часов, – сказала Грета, нерешительно входя в комнату. – Я принесла тебе свежий лимонад. Пора передохнуть…

– Что значит «свежий лимонад»? – пробурчал Джон, не отрываясь от клавиатуры. – Лимонад – это такая сладкая шипучка в стеклянной бутылке с нахлобученной на нее блестящей крышечкой. Я уже лет тридцать не видел таких бутылок.

– Ну-ну! – промурлыкала Грета. – Не придуривайся. Я уже готовила тебе лимонад из свежих лимонов, мяты и имбиря. Холодненький! Попей, Джонни.

Он просмотрел последнее напечатанное предложение, недовольно хмыкнул и повернулся к Грете. Стакан заманчиво поблескивал хрусталем и позвякивал льдинками.

– Да, вкусно, спасибо, Грета. Я и не почувствовал, что хотел пить.

Грета покивала, мол, твое дело – знать, что чувствуют твои персонажи. А что чувствуешь ты – моя забота!

– Ты начал что-то большое? – Грета мотнула головой в сторону компьютера.

– Громадное, – ответил Кингсли. – Пока меня мучали боли и тошнота, и неуверенность, я не мог написать ни слова. Пересохла железа, которая всю жизнь день и ночь источала образы, сюжетные ходы, готовые сцены, повороты событий, второстепенных персонажей с их физиономиями и говором. Все то, что появлялось с детства, толпилось, теснилось рядом с реальной жизнью и требовало слов и абзацев. Это очень тоскливо, когда внутри молчание… А теперь я начал огромный роман о жизни пяти поколений. Что-то вроде «Саги о Форсайтах». Теперь, даже когда мне плохо, я путаю свою боль с приступами дедушки Моргана. Я глотаю лекарство, и дедуле становится лучше, он спускается в мастерскую и принимается полировать инкрустацию на бюро восемнадцатого века, которое он реставрирует. А дальше пойдет целый трактат об интарсии… я когда-то увлекался этим, но тот роман не выжил. Не пропадать же добру? Все войдет сюда.

– Уже есть название? – поинтересовалась Грета.

– Н-ну, не знаю, – уклончиво ответил Джон, – может быть… пока не уверен.

Его оживление прошло, он снова был бледен и выглядел больным.

– Кэтрин звонила?

– Разумеется, – кивнула Грета. – Осведомлялась о твоем здоровье, рекомендовала есть побольше свеклы, советовала сменить врача. Отличный врач – профессор Симпсон. Живет в Сакраменто. Я спросила, как она себе представляет твои еженедельные визиты в Сакраменто. Она ответила раздраженно, что главное – его опыт и квалификация, а остальное дело техники.

– Оставь эти глупости, – поморщился Джон. – Что она говорила про Лестера?

– Нашел у кого спрашивать, – фыркнула Грета. – Тебе и знать незачем, что она говорила. Ну ладно, ладно! По ее словам, Лестер бросил работу, не бреется, не выходит из дома и пьет запоем. Да не бледней ты! Он, конечно, слабак – всю жизнь ищет повода быть несчастным. То его бросила жена, то его отец – гений. А то, еще хуже – сын талантлив. А все же у него новая девушка, и бреется он очень чисто с тех пор, как переехал к ней.

– А работа? – спросил, светлея, Кингсли.

– Пишет что-то невнятное для молодежного сетевого журнала. Фрилансер.

– Откуда ты все это знаешь? – весело изумился Джон.

– Не будьте ребенком, профессор Кингсли, – разумеется, я наняла частного детектива. Не могу же я верить бредням Кэтрин. А теперь мы выйдем прогуляться к озеру. Погода прекрасная – тебе надо пройтись перед обедом.

Джон встал, наклонился с высоты своего двухметрового роста, обнял Грету за худые плечи и поцеловал сначала в нос, а после уже по-серьезному, в губы.

– Сокровище мое, – попросил он, – мы ведь завтра едем в больницу на полдня. И вечером я не смогу работать. Позволь я сегодня еще посижу, пока не устал. До обеда успею страниц шесть – мне хорошо пишется сегодня. Сама знаешь, ars longa, vita brevis. А я скажу тебе, как будет называться главный роман моей жизни.

Он наклонился к ее уху и заговорщически прошептал: «Сын и внук».

– Ладно, – сказала Грета. – Я открою окно и принесу тебе шаль.

Она укутала ему плечи невесомой шелковистой шалью из козьего пуха, любимой ими обоими, открыла обе створки окна, выходящего в сад, и впустила холодный воздух, пахнущий осенью. Потом вышла на кухню, закрыла за собой дверь, села к столу и заплакала.

Соавтор

Я писатель! Потому сейчас я не плачу, уткнувшись в подушку, а переплавляю в слова то, что переворачивает мою душу. Так сказал Джон. «Ни крошки своего горя, радости, веселья, обиды или отчаянья мы не смеем расточить, растратить попусту». Всё записать. Одеть в слова, нарубить в абзацы и сохранить на диске. Да еще и скопировать на облако.

Джон позвонил в дверь поздним вечером. Он не предупредил по телефону, не прислал сообщения. Просто поднялся на наш одиннадцатый этаж и нажал кнопку. Мама собиралась ложиться, сидела у туалетного столика со своими ночными притираниями. Она крикнула, что уже намазала лицо кремом,