Год Черной Обезьяны - Елизавета Ракова

Внутри книги явно что-то есть. Марта осторожно спускается с опасно подвижного офисного кресла, и, не успев осознать, что делает что-то неправильное, потрошит страницы. На письменный стол вываливается замусоленный пухлый конверт. Пальцы на секунду замирают, но любопытство слишком велико. Марта вытряхивает содержимое конверта на стол.

Первое, что попадается на глаза, – небольшой бланк на китайском, Марта узнает иероглиф «больница». Но написанное от руки разобрать не получается. «Мальчик», «декабрь», на остальное китайского Марты не хватает. Она откладывает больничный бланк в сторону. Переворачивает снимок с диагональными надписями «Кодак» на обороте. На фотографии молодая Ангелина в зеленом приталенном платье. На руках она держит… маленькую Марту. Нет никаких сомнений, это она, ведь дома в альбоме есть похожие фотографии в ползунках в зеленое яблочко. Что этот снимок делает здесь? Почему? Дыхание учащается, Марта переворачивает снимки один за другим, и внутри все леденеет. На них она. В первом классе, с Машиным цветком в волосах. На даче у бабушки, в выцветшей ситцевой юбке, уплетает пирожок. Вот они с Машей вместе, на качелях в парке, смеются, Марта слева или… это Маша слева? Вот так, с зажмуренными глазами, разинутыми ртами, они неразличимы… Ноги, открытые шортами, прилипли к кожаному сиденью. Марта разворачивает листок в клетку, сложенный вчетверо. Письмо. Почерк матери. В каморке страшно не хватает воздуха.

Быть может, я сама виновата. Виновата в том, что выбрала тебя. Помнишь, тогда, на смотровой, ты ударил Левашова? Я ведь в тот злосчастный день хотела удрать, бежать, не оглядываясь, до города и больше никогда не оставаться с тобой один на один. Уже тогда я почувствовала, что ступила на скользкую дорожку, откусила больше, чем смогу проглотить. Надо было убежать. Но я осталась. И ты утягивал меня все дальше за собой, день за днем, подчинял себе, лишал воли. Ты обманывал меня, а я и рада была обманываться.

А потом я забеременела. Ты говорил, ребенок, может, и не от тебя, но ты ведь в это не верил, правда? Подумать только, я же могла ее убить у себя в животе. А теперь она будет расти и будет похожа на тебя, я совершенно точно это знаю, я это вижу. Иногда она замирает и смотрит исподлобья, и мне кажется, что это ты на меня смотришь. Порой мне это нравится, а порой пугает. С годами она все больше будет походить на тебя, и ты не сможешь от этого скрыться.

А потом отец. Он ведь души в тебе не чаял, если скандалил, чтобы мы поженились, это было не со зла. Иногда мне казалось, что о тебе он печется больше, чем о своей дочери. Он хотел бы сына, наверное. Ты и был для него как сын. И ты его предал. Видимо, у нас это семейное – очаровываться Геной Даниловым, подниматься ради него на эшафот и радостно махать толпе.

Думаешь, мне денег от тебя надо? Твои доллары уже стали причиной горя. Впрочем, дочери деньги, конечно, не помешают, я не хочу, чтобы она росла в нужде. Так что ты уж позаботься о ней. Боишься, что я разрушу твою семью, захочу опозорить тебя на весь город? Зачем это мне, я не злая. А за свои грехи ты сам ответишь, но не передо мной, а перед высшими силами. Шантажировать тебя не буду… Впрочем, ты все равно имей в виду, что у любых твоих поступков есть последствия. И то, как складываются жизни людей, которых ты втянул в свои игры, это ведь, как эффект домино, не остановить.

Меня понесло, не буду даже перечитывать, ты и так все понимаешь.

А я продолжу тебя любить, так и знай.

Твоя А.

24 (Марта)

Послышался равномерный жевательный скрежет ключа в замке. Марта спешно сложила листок вчетверо и засунула вместе с фотографиями в конверт. Сердце колотилось. Господи, господи. Как она могла не замечать очевидного все эти годы? Дядя Гена – ее отец. Все сразу стало на свои места: подарки, оплаченные Машиным отцом уроки китайского, наставления матери, что Гена их должник… А Маша? Маша – она знает? А Лариса? Лариса в курсе? Комната начала вращаться, и Марта вцепилась в край стола.

Дверь в каморку открылась. На пороге стояла Лариса, и из-за яркого электричества в коридоре на контрасте с приглушенным светом кабинетного торшера ее лицо оставалось в тени и казалось темной, ничего не выражающей маской.

– Еще не легла? Что-то покушать нашла в холодильнике?

Лариса шагнула в кабинет. На лице отслаивались остатки грима. Черный глазной карандаш скатался шариками у переносицы, неглубокие морщины забились рыжим тональным кремом, от помады остался неровный красный контур. Какую роль она играла сегодня? Взгляд Ларисы упал на конверт и фотографию Ангелины в зеленом платье. Ее Марта впопыхах забыла спрятать.

– Это что?

Губы Ларисы сжались в напряженную линию. Марте показалось, что она смотрит какой-то спектакль, что Лариса на сцене, просто зачитывает реплики. Марта молчала.

– Ты что, по ящикам тут шарилась?

– Вы знали?

Вместо ответа Лариса схватила со стола улики и ринулась из комнаты. На ходу она терзала конверт, который хрустел, кривился, но не рвался. Марта вскочила с кресла и побежала за Ларисой на кухню. Та остервенело скручивала конверт по спирали, как будто, уничтожив его, могла принципиально что-то изменить, переписать прошлое.

– Это правда? Вы знали?

Марта нависла над Ларисой, которая жмурилась от усилий и, наконец сдавшись, открыла дверцу под раковиной и швырнула истерзанный конверт в мусорное ведро.

– Твоя мать и ты…

Лариса повернула к Марте искаженное злобой, пунцовое даже под остатками грима лицо. Размазанные тени и контур помады придавали ей зловещий, безумный вид.

– Никак не отстанете от нашей семьи…

Лариса пошла на Марту, и та ошарашенно попятилась: ей показалось, что маленькая, сухая мать Маши может ее ударить.

– Прицепилась к моей дочери, ходишь за ней хвостом! Оставь ее в покое! Ничего хорошего из тебя не выйдет, отродье подзаборной шлюхи, которую мой муж трахнул пару раз по молодости, по глупости! А ты впилась в Машу как пиявка, как клещ! Когда вы уже насытитесь! Мы столько денег на вас слили, все вам дали, а тебе и твоей потаскухе-матери все мало, мало, мало!

Марта не верила своим ушам. Комок в горле налился свинцом. Показалось, что сейчас задохнется. Тучи за окном сделались черными, где-то вдалеке шумел ливень, еще не дошедший до центра города. Лариса оттеснила Марту в коридор.

– Не приближайся к Маше, слышишь? Не порти ей жизнь! Он выбрал нас, поняла? Мы – его настоящая семья! А ты – недоразумение, сорняк, который никак не выполоть! Мать тебя надоумила из нас деньги тянуть, ты такая же, как она, и такая же потаскуха! Гена из жалости с тобой возился все эти годы! Всем было бы лучше, если бы твоя мамаша тогда преуспела в своих попытках от тебя избавиться!

От адреналина кололо пальцы и бедра. Марта вбежала в кабинет и схватила до сих пор не открытый чемодан. В четыре прыжка, не опуская злосчастный багаж на пол, долетела до прихожей, сунула ноги в сандалии и, не застегивая их, шлепая и хлопая, бросилась вниз по лестнице.

– Только попробуй…

Марта уже не слышала угрозы Машиной матери. Чемодан громко пересчитывал ступеньки. Он сейчас, наверное, развалится на ходу. Ну и хрен с ним. Машин самолет, наверное, сейчас уже приземлился в Москве. Страшно хотелось ей позвонить. И тут вдруг Марта представила, как в том же столичном аэропорту ее встречает важная Машина тетя и Марта, как дворняга, должна будет понравиться, изобразить благодарность. Захотелось закричать. Ну уж нет, не надо ей одолжений. Не приближаться к Маше. Оставить Даниловых в покое. Она оставит. Исчезнет насовсем. Ей ничего от них не надо. Ей никто не нужен, она справится со всем сама. Взрослая уже.

Присмиревший чемодан послушно тарахтел по брусчатке. Он уже не скрипел так жутко и не вилял в сторону, будто боялся доставить Марте дополнительные неудобства. Возможно, ударами о ступеньки она просто вправила ему колеса. Над губой скопились соленые капельки пота, и Марта