Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Много развелось их таких в наше время! – одобрительно заметила на это Ольга Елпидифоровна.

A Федор Федорович Овцын, пожав руку Сашеньке и раскланявшись своим старинным кругловатым поклоном Троекурову, которого девушка, занятая разливанием чая и «своими мыслями», позабыла познакомить с ним, прошел на другой конец стола и с новым, еще более почтительным на сей раз поклоном протянул и пожал руку княжне Кире. Покончив со всеми этими обязанностями, он повернул к месту сына, сел и пододвинулся к нему со стулом.

– Здравствуй, Ира, со вчерашнего не видались, – тихо и далеко не внушительно заговорил он. – Ты здесь обедал?

– Здесь, – отрезал тот, не глядя на отца и помешивая ложкой в только что поданном ему стакане.

– А я сегодня у доктора, у Перцова, был, – начал опять Федор Федорович, – он согласен дать тебе свидетельство о болезни…

– Это на что? – воскликнул сын.

– A в университет-то представить. Ведь ты из Петербурга второй месяц с зимних вакаций. Взыщут, пожалуй!

– A ну его к черту!

– Так ведь нельзя же, – залепетал отец, – пока у вас такие… стеснительные, конечно, Ира, я не спорю, a все же… порядки есть…

Иринарх высокомерно глянул на него через плечо:

– А тебя кто просит вмешиваться? Из-за этого самого жить с тобой не хотел, в Петербург перешел, а ты опять за свое принимаешься… А если я, может, – медленно проговорил он, – и вовсе не хочу в твой университет опять?

Бедный Федор Федорович так и остолбенел.

– Как же ты… не хочешь? – был он только в состоянии проговорить.

– А так! – Иринарх повел ядовито губами. – Последний Колокол прочел? – уронил он, помолчав.

– Прочел, как же, прочел! – поспешил ответить отец. – Как ты принес, я от аза до ижицы…

– Ну, и что же?

– Удивительно, Ира, удивительно!

И Федор Федорович закатил из-за своих очков глаза к потолку.

– Умен-то как, остер человек!

– Остер! – повторил презрительно Иринарх. – Ты в суть-то самую вникнул ли? Ведь прямо говорит: довольно наболтано, пора за живое дело приниматься.

Сбитый с толку Ламартин залепетал опять:

– Конечно, Ира, кто говорит… живое дело… Мы вот не умели, а вам это все предстоит… Только как же это так, из университета выйти… без прав безо всяких?..

– Пошел опять зудить свою старую ложь!

И Иринарх, отвернувшись от отца, воззрился на княжну Киру, словно намереваясь призвать ее в судьи прения их с отцом.

Но она и не слышала его. Опершись головою на левую руку, она устремила непроницаемые глаза свои на противоположную сторону стола, и трудно было отгадать: глядела ли она в задумчивости бесцельно вперед или наблюдала за сидевшею там двоюродною сестрой и ее собеседником. Тень от руки падала ей на лицо, как бы ограждая его от нескромных взглядов, и только Овцын, для которого оставалась открытою светлая сторона его, мог бы заметить нервное вздрагивание ее тонких ноздрей и спросить себя: чему следовало приписать этот несомненный у нее признак обнимавшего ее внутреннего волнения? Но Овцын был не физиономист, а всякую «психологию» к тому же презирал всем существом своим; он ничего не заметил и ничего не спрашивал себя.

Но Троекуров почувствовал эти упорные лучи устремленных на них глаз и отвечал им, в свою очередь, долгим и пристальным взглядом. «Чья возьмет?» – словно хотел он сказать им…

«Взял» он. Княжна опустила вдруг руку и обернулась всем лицом к Овцыным.

«А-а!» – пронеслось у него в голове; он безотчетно улыбнулся…

– Вы мне сказали, – обратился он к Сашеньке, – что кузина ваша «тоже несчастная»… Хотите, я скажу вам, отчего?

– Скажите! – отвечала она с любопытством и какою-то тревогой.

– Она не может позабыть роль, которую играла она там, у себя, в Сибири; здесь ей и тесно, и мелко…

– Не говорите, мне ее так жалко! – прервала его Сашенька. – Ей в самом деле «мелко» здесь, она очень умна, вечно за книгами сидит… Ей было бы надобно другое общество… и простору больше, – добавила девушка, несколько затрудняясь выразить свою мысль, – мне иногда она представляется точно большая, сильная птица, засаженная в клетку…

– Она характерна очень, это видно! – молвил Троекуров.

– Это уж в роду у нас, мы все характерны, – возразила Александра Павловна, и ее оживленные черты приняли мгновенно то обычное им спокойно-строгое выражение, которое так нравилось в ней нашему кавказцу.

– Да? – протянул он, любуясь ею. – И вы?

– И я!

Она взглянула на него со счастливою улыбкой:

– Я знаю, чего хочу, и никогда от этого не отступлюсь.

Он понял и улыбнулся тоже:

– А ведь вы знаете, говорят, что одинаковые характеры никогда не могут прочно сойтись?

Она взглянула вдруг на него так испуганно, что в голове его пронеслась безумная мысль схватить, обнять и страстно сжать ее в объятиях тут же, при всех…

– Александра Павловна, – с легкою дрожью в голосе и с расстановкой проговорил он, – можете вы мне сказать, в котором часу я могу застать завтра утром матушку вашу?.. Одну, – домолвил он, подчеркивая, – сегодня, я боялся, она будет утомлена после дороги…

Девушка побледнела вся и опустила веки…

– В двенадцать… в час… Когда хотите, – я ей скажу, – чуть слышно прошептала она.

– Ах, Боже мой, княгиня Аглая Константиновна! – раздался в это время звонкий голос Марьи Яковлевны.

Она шумно отодвинула свой стул и направилась навстречу входившей.

– Вы знаете эту princesse des eaux de vie9? – спросил на ухо Веретеньев свою соседку.

– Comme mes poches10, – рассмеялась она. – A вы?

– Пробовал призанять у нее – не дает, бестия! – вздохнул на это Фифенька…

Княгиня Аглая Константиновна Шастунова довольно сильно изменилась со времени последней встречи с нею читателя[10]. Недаром сказано еще Расином: «Des ans l’irréparable outrage»11… Былая полнота ее заметно начинала теперь переходить в тучность, наводнение которой уже не в силах был сдержать никакой корсет; знаменитые брови «en arc de Cupidon» представляли гораздо более признаков искусной живописи, чем природной растительности, a прижимавшиеся ко лбу, ярко лоснившиеся, подобранные как по ниточке и словно приклеенные черные волосы заставляли сомневаться в преизобилии их и настоящем цвете на местах, которые прикрывал ее низко спускавшийся, разубранный лентами и цветами модный чепец. Но на коротких пальцах блестели все те же ценные кольца, нитка крупного жемчуга переливала молочною белизной кругом обширной и красной шеи, a темно-лиловое муаре платье шуршало всею добротностью своей густой лионской ткани.

– 12-J’ai dîné chez mon vieil ami, le comte, – заголосила она, входя, подавая руку хозяйке и оглядываясь круглыми глазами на ее